МЕМУАРЫ КЕРРИ ТОРНЛИ

Предоставлено Сондрой Лондон

01 Введение
02 Ли Харви Освальд
03 Чарльз Мэнсон
04 Страх паранойи
05 Уотергейт
06 Мартин Лютер Кинг
07 Джим Гаррисон
08 Паранойя
09 Слим Брукс
10 Свояк
11 Грег Хилл
12 Я могу сделать тебя знаменитым
13 Семья Мэнсона
14 Гитлер был хорошим парнем
15 Король-философ
16 Ведьмы против цезарей
17 Так ты хочешь быть шпионом
18 Совершенное преступление
19 Частичное просветление
20 Форд в твоем будущем
21 Может быть, они сумасшедшие
22 Ты можешь запомнить это?
23 Сегодня я! Завтра ты!
24 Я просто шучу
25 Я бы рискнул своей жизнью
26 Красный фашизм
27 Переключение сигналов
28 Прометей
29 Контроль разума
30 Я хочу жить!
31 Тайное правительство
32 Что-то надо делать
33 Люди, которые должны уйти
34 Подставить какого-нибудь уголовника
35 Гордость за Освальда
36 Комиссия Уоррена
37 Теперь ты знаменит
38 Кем они были?
39 Послесловие: не план

Источник: http://sondralondon.com/tales/confess/index.htm

01 Введение

Это позднейшее инсайдерское повествование Керри Торнли: рассказанная от первого лица беспрецедентная история о его причастности к заговору с целью убийства президента и его долгом странном личном пути к осознанию значимости этого.

Керри Вендел Торнли служил в морской пехоте вместе с Ли Харви Освальдом на морской базе Эль Торо в Калифорнии весной 1959 года. К июлю того же года Торнли был переведен в Ацуги, военную базу США в Японии, на которой ранее пребывал Освальд.

Как начинающий писатель, Торнли начал писать роман, будучи вдохновленным попыткой Освальда дезертировать в Москву осенью того же года.

Роман “Бездействующие бойцы“, написанный за год до убийства президента Кеннеди – это основанный на реальных событиях художественный портрет разочаровавшегося морского пехотинца США, дезертировавшего из Японии в Россию в мирное время.

Неопубликованная рукопись была передана комиссии Уоррена и хранилась в Национальном архиве. Впервые рукопись была опубликована в 1991 году издательством IllumiNet Press.

После окончания службы в морской пехоте, Торнли переехал в Новый Орлеан, где участвовал в ряде дискуссий в поддержку убийства президента. Когда Торнли был вызван в Комиссию Уоррена в 1964 году, он подробно описал свои отношения с Освальдом, но упустил инкриминирующие разговоры с некоторыми другими людьми на эту тему (Материалы Комиссии Уоррена, том XI).

В 1964 году Торнли написал книгу «Освальд», основанную на его теории единственного стрелка (издательство Novel Books). Однако в 1965 году критик доклада Уоррена, Дэвид Лифтон, связался с Торнли и в течение вечера убедил его, что Освальд невиновен и что доклад Уоррена являлся лишь прикрытием.

В 1968 году Джим Гаррисон обвинил Торнли во встрече с Освальдом во французском квартале в 1963 году. Торнли дал показания перед присяжными о том, что не видел Освальда с 1959 года, и за это он был обвинен Гаррисоном в даче ложных показаний. Хотя дело так и не дошло до суда, тем не менее, расследование Гаррисона обнаружило столько “удивительных совпадений”, по словам самого Гаррисона, что Торнли начал подозревать, что он оказался невольным участником заговора. Среди других значимых совпадений Торнли начал понимать, что он встречался с Дэвидом Ферри, Гаем Бенистером и Клэем Шоу, и что и Бенистер и Шоу проявили необычную степень интереса к его роману “Бездействующие бойцы”.

К 1975 году разоблачения Уотергейта убедили Торнли в том, что его самой важной связью с убийством был не Освальд, а два малозаметных жителя французского квартала, известные ему как Слим Брукс и «Свояк», вместе они обсуждали убийство Кеннеди, это продолжалось более трех лет. Их истинные личности окутаны тайной, у одной из них было поразительное сходство с одним из взломщиков Уотергейта, а другая походила на описание одного из координаторов Гая Банистера в борьбе с Кастро.

Наконец, Торнли начал понимать, что он оказался участником крупнейшего заговора, цели которого не ограничивались убийством президента.

02 Ли Харви Освальд

Весной 1959 года я был размещен в крыле морской базы Эль-Торо в Калифорнии. Другим морским пехотинцем в этом подразделении был Ли Харви Освальд, там мы и познакомились.

Затем, в июне того же года я отправился на дежурство на авиабазу “Навел” в Ацуги, Япония, где Освальд служил до нашего совместного пребывания в Эль Торо.

Среди моих амбиций все это время была идея стать писателем, и я решил написать книгу, основанную на моем зарубежном опыте службы в армии. Осенью того же года я прочитал в газете, что Ли Освальд после увольнения уехал в Москву и подал заявление на получение советского гражданства.

К тому времени я решил назвать свой роман о морпехах мирного времени, служащих на Дальнем Востоке – “Бездействующие бойцы”. Драматический акт Освальда вдохновил меня на то, чтобы в центре сюжета был персонаж, основанный на его личности.

Убежденный в том, что я понял причины разочарования в США и обращения к марксизму Освальдом, чувствуя, что они похожи на мои собственные, я поначалу намеревался написать что-то вроде “Гадкого Американца” для бедных, резко критикующего американский империализм, характеризующийся разгулом эпохи Эйзенхауэра.

К сожалению, при уточнении политической темы моего романа, моя собственная идеология сдвинулась в результате чтения на борту корабля, по пути обратно в Штаты, полемического “Атлант расправил плечи” Айн Рэнд. Сразу же после этого, будучи уволенным из морской пехоты, я вошел в гражданскую жизнь убежденным в эффективности капитализма, основанного на принципе невмешательства.

Затем я со своим другом детства, Грегом Хиллом, отправились из нашего родного города Уиттиер в Калифорнии, во французский квартал Нового Орлеана, где я продолжил работу над первым черновиком “Бездействующих бойцов”.

Там я познакомился с главным героем этой нехудожественной работы, которую я называю “Признание в соучастии в заговоре” – с человеком, который по моим запоздалым, но твердым умозаключениям, сыграл центральную роль в организации убийства президента Джона Кеннеди, для алиби которого, я уверен, Ли Харви Освальд был подставлен.

Большую часть своей жизни я был склонен отвергать исторические теории заговора. Несмотря на мою готовность признать, что заговоры существуют, я чувствовал, что понимание политических событий зависит от понимания силы идей. На мой взгляд, заговоры были незначительными. Также у меня была склонность бросать вызов мотивам любителей теорий заговора, когда я, как это часто случалось, не ставил под сомнение их психическое здоровье.

Балансирование между периодическими сомнениями было обусловлено страхом стать параноиком. Когда Освальда обвинили в убийстве Кеннеди, мое первое предположение заключалось в том, что он был невиновен и был обвинен по недоразумению, которое вскоре будет урегулировано. Когда средства массовой информации продолжали настаивать на том, что было достаточно доказательств того, что Освальд, и только Освальд стрелял в президента, я быстро передумал.

Два года спустя, когда критик доклада Уоррена указал мне на многочисленные расхождения между выводами Комиссии Уоррена и показаниями и свидетельствами, содержащимися в 26 томах, я уже не мог от себя скрывать вероятность того, что Освальд либо невиновен, либо действовал не в одиночку.

Однако даже тогда я не хотел думать, что речь идет о тщательно продуманном заговоре. Может быть, Линдон Джонсон или некоторые из его техасских друзей оганизовали убийство Кеннеди, и, возможно, Комиссии Уоррена не пришло в голову исследовать эту возможность. Более сложная теория показалась бы параноидальной.

Прежде всего, я не хотел показаться параноиком.

Прошел год между тем, как я начал сомневаться в теории “одинокого стрелка” и началом несчастий в моей собственной жизни, в то время как большинство журналистов считали меня параноиком. Во-первых, окружной прокурор Джим Гаррисон предпринял причудливую попытку завербовать меня в качестве свидетеля обвинения в его расследовании новоорлеанского заговора с целью убийства Джона Кеннеди. Когда я выразил нежелание сотрудничать, он обвинил меня в том, что я работаю на ЦРУ, и вызвал меня на суд присяжных.

Задав, как мне казалось, много не относящихся к делу вопросов, он обвинил меня в лжесвидетельстве за то, что я честно отрицал, что встречался с Ли Харви Освальдом в Новом Орлеане в течение нескольких месяцев, предшествующих убийству. Я не видел Освальда лично и не общался с ним каким-либо другим способом, самое позднее, с июня 1959 года.

И все же Гаррисон показался мне искренним в своих обвинениях. Более того, его помощники осыпали меня множеством тревожных совпадений, связывающих меня с его теорией убийства. Я был в растерянности, объясняя все их. В их свете теория заговора Джима Гаррисона была тщательно продуманной параноидальной конструкцией.

Этот опыт заставил меня изучить улики, окружающие события в Далласе, более тщательно, чем когда-либо. В результате я убедился не только в том, что Ли Харви Освальд действовал не один, но и в том, что он даже не находился на шестом этаже Техасского школьного книгохранилища, когда были произведены выстрелы, в результате которых погиб Кеннеди. Тем не менее, поскольку мне также пришлось столкнуться с дикими и безответственными обвинениями Джима Гаррисона, я также стал более чем когда-либо уверен, что паранойя была намного опаснее, чем любые реальные заговоры, которые могли бы время от времени нарушать нормальное функционирование истории.

Другими словами, если заговоры и были значительно опасны, то только потому, что они имели тенденцию порождать паранойю.

Когда Джим Гаррисон, в конце концов, забыл привлечь меня к суду, я воспринял это как молчаливое признание того, что он, наконец, осознал ошибку в своих изысканиях.

03 Чарльз Мэнсон

В те времена я был занят другими делами в сфере общественных дел. Из всех новостных событий, убийство Джона Кеннеди показалось мне самым скучным.

По причинам, которые я не мог тогда четко идентифицировать, меня гораздо больше встревожило убийство голливудской актрисы Шэрон Тейт, а после моего прочтения “Семьи” Эда Сандерса (1971) – мое беспокойство усилилось. Чарльз Мэнсон не был типичен для хиппи-контркультуры, к которой я постепенно начинал испытывать симпатии, после того, как привлекательность философии Айн Рэнд в моих глазах уменьшилась.

Тем не менее, что-то мне в нем и его последователях казалось гораздо более угрожающим и важным, чем я мог бы объяснить это с точки зрения нескольких сенсационных кровавых убийств. Будто я уже видел это в забытом кошмаре, я чувствовал как-будто бы ожидание того, что кто-то вроде Мэнсона появится на сцене. Все, что я читал о нем, подтверждало мою жуткую, неуловимую тревогу.

Кроме того, Чарльз Мэнсон был параноиком, как и Джим Гаррисон. Нигде это не описывается более четко, чем на 129 странице “Семьи”, где приводится его цитата: “Христос на кресте, койот в пустыне – это одно и то же. Койот прекрасен. Он деликатно передвигается по пустыне, осознавая все, оглядываясь вокруг. Он слышит каждый звук, чувствует каждый запах, видит все, что движется. Он всегда в состоянии полной паранойи, и полная паранойя – это полное осознание. Вы можете учиться у койота так же, как вы учитесь у ребенка. Ребенок появляется в этом мире в состоянии страха. Полная паранойя и осознание…” В очередной раз я пытался разгадать загадку человека, который, казалось бы, действовал на основе высшей уверенности в безошибочности своих собственных заблуждений.

Эскалация войны во Вьетнаме еще раз радикализировала меня в политическом плане, так что привязанность Чарли Мэнсона к организациям правого толка была чем-то еще, что меня тревожило. Особенно меня пугали обвинения в связях между людьми Мэнсона и Церковью Процесса, потому что когда я вернулся в Новый Орлеан, чтобы безуспешно очиститься от подозрений Джима Гаррисона, я столкнулся там с Церковью Процесса при обстоятельствах, дающих мне достаточно оснований подозревать, что они подставили меня, по крайней мере частично.

Чтобы избежать ошибок таких людей, как Гаррисон и Мэнсон, мне казалось необходимым изучать психологию. Это был еще один предмет, который я нашел более увлекательным, чем теории заговора об убийстве Джона Кеннеди. Уже познакомившись с Фрейдом и другими пионерами психоанализа, я начал уделять внимание более современным тенденциям. То, что старые теории были бессознательно запятнаны реакционной идеологией, часто упоминалось в моих политизированных источниках.

В 1972 году я открыл для себя книгу по психологии, которая прекрасно сочеталась с моими политическими взглядами, к тому времени – одновременно и анархистскими, и лево-центристкими. Сборник, составленный Жеромом Агелем и сотрудниками газеты “Радикальный терапевт“, определял за пределами индивидуума корни почти всех неврозов и психозов, прочно и заметно укоренившихся в авторитарной классовой структуре общества. Как специалист по социологии в Университете штата Джорджия, я уже начал приходить к подобным заключениям самостоятельно.

Была только одна зацепка, которую лучше всего подытожил в “Манифесте радикальной психиатрии” Клод Штайнер: “паранойя – это состояние обостренной тревожности.  Большинство людей преследуется за любые из их иллюзий”.

Я подумал, может ли это быть правдой. Конечно, это было не лишено персональной значимости, с точки зрения моей собственной очень неудовлетворительной адаптации к тайне убийства Джона Кеннеди. Я ступил на скользкую узкую дорожку, вечно опасаясь того, что мои радикальные друзья подумают, что я агент ЦРУ только из-за того, что так сказал Гаррисон, и в то же время, опасаясь того, что я сам стану параноиком, если слишком глубоко вникну в вопросы об Освальде.

04 Страх паранойи

“Есть еще один психологический процесс, с которым я столкнулся в своих исследованиях о неспособности реализовать себя. Это уклонение от развития может быть вызвано страхом паранойи”.

Хотя я должен был прочитать конкретно эти слова из “Дальних пределов человеческой психики” Абрахама Маслоу много лет спустя, я был достаточно осведомлен в современных тенденциях психологии, чтобы понять, что традиционные фрейдистские представления о параноидальной шизофрении и классической паранойе подвергались нападению не только диких радикалов.

В одном из моих учебников было описано социологическое исследование человека, у которого подтвердили симптомы паранойи; оно показало, что в силу его довольно неприятной личности, он на самом деле тайно подвергался преследованиям со стороны своих коллег, которые, дав интервью, признались в этом.

С того момента я много размышлял о происхождении своих собственных страхов перед паранойей.

Эту марку психоза для моего поколения популяризировал фильм “Бунт на Кейне“, в котором Хамфри Богарт навязчиво щелкает стальными шариками, говорит “я тебя не обманываю” и выставляет себя дураком из-за нескольких украденных стаканчиков мороженого.

Один писатель французского квартала, работавший в музыкальном магазине рядом с рестораном Дом Бурбонов, где я ел, пил и общался, когда жил в Новом Орлеане, – владел книгой о психологии цветов, в которой говорилось, что коричневый цвет является любимым цветом большинства параноиков. Он добавил, что большинство романистов склонны к паранойе, над чем мы оба нервно посмеялись.

У другой жительницы квартала, художницы по имени Лой Энн Кэмп, бывшей в числе моих самых близких друзей, имелся учебник еще со времен её обучения в медицинской школе, в котором говорилось, что паранойя связана со страхом перед латентной гомосексуальностью. Так как причиной для моего поступления в морскую пехоту изначально было доказать себе, что я мужчина во всех смыслах, то я также не нахожу эту информацию утешительной.

Из дополнительных источников я узнал, что параноики – это довольно нежелательные чудаки, которые, поглаживают подбородок и наблюдают за окружающими искося. Сенатор Джозеф Маккарти, как и Роберт Уэлч, основатель Общества Джона Берча, были параноиками.

Фактически, все действительно известные параноики, казалось, были антикоммунистически настроены – мысль, которая не очень хорошо уживалась с моей собственной рационал-капиталистической философией тех дней. Параноики, в дополнение ко всем другим проблемам, которые они создавали, придавали симпатичной мне политике дурную славу с такими диковинными заявлениями, как обвинения Уэлча в том, что старина Эйзенхауэр был “сознательным агентом коммунистического заговора”, или его грандиозное стремление отстранить Эрла Уоррена от должности в Верховном Суде.

Интеллектуальная респектабельность требовала психического здоровья, и к тому времени мне стало очевидно, что психическое здоровье состояло в том, чтобы доверять всем во всем, насколько это возможно – и, в хорошем смысле этого слова, высмеивать всех, кто этого не делал. Особенно доверяемы были СМИ, владельцы и персонал которых не должны были считаться приспешниками “истеблишмента”, потому что, как они сами привыкли уверенно свидетельствовать, в Соединенных Штатах Америки не было “истеблишмента”. В такое верили только иностранцы и параноики.

Интеллектуализация и шутки о паранойе были любимым времяпрепровождением пост-битниковой, до-хиппи богемы Америки – по причинам, которые, несомненно, были результатом совпадений, по крайней мере, среди тех, кто не хотел, чтобы их здравомыслие ставилось под сомнение.

Один из завсегдатаев Дома Бурбонов, Крис Лэнхэм, однажды развлекал нас дьявольской теорией о том, что психологическая классификация паранойи была разработана заговорщиками с целью дискредитации любого, кто будет склоняться к их разоблачению.

Когда его друг, Джек Бернсайд, предложил поделиться этой ужасающе злой идеей с бродячим любителем теорий заговора, которого мы назвали Спятившим Дэвидом – потому что он думал, что такие люди, как Рокфеллеры и Дюпоны, контролируют правительство – мы сказали Джеку, что эта шутка зашла слишком далеко. Спятивший Дэвид мог ему искренне поверить. И, как все знали, параноики, получившие подкрепление своих заблуждений, могут стать очень опасными.

В ретроспективе я понял, что взгляды Спятившего Дэвида на то, кто правит Америкой, не выглядят особенно безумными. К 1972 году мой собственный анализ напоминал его анализ во многих существенных аспектах.

Затем следовал Уотергейт.

05  Уотергейт

Снова мое внимание было поглощено общественным событием, которое, похоже, не было связано с убийством Джона Кеннеди.

То, что такой реакционный разжигатель войн, как Никсон, может быть бесцеремонно изгнан из Белого дома за преступления, которые даже консерваторы сочтут шокирующими – казалось почти слишком хорошим, чтобы быть правдой.

С нетерпением ожидая скандала, я все больше и больше осознавал, что заговоры – это факт политической реальности, даже в Америке.

Летом 1973 года я был в Нью-Йорке, навещал своего старого друга Грега Хилла, который в прошлом сопровождал меня в Новом Орлеане и был моим соседом по комнате несколько месяцев.

На фолк-концерте на Вашингтон-сквер ко мне подошел яппи, который хотел продать мне последний номер “The Yipster Times” за четверть. Взгляд на заголовок и фотографии на обложке убедили меня, что он стоит того.

То, что я там обнаружил, позже было опубликовано в отличной книге Эй Джея Вебермана и Майкла Кэнфилда под названием “Государственный переворот в Америке“. Убедительные фотографические доказательства указывают на то, что грабители Уотергейта, Говард Хант и Фрэнк Стергис, были в непосредственной близости от Дэйли-плаза в Далласе в день, когда был застрелен Джон Кеннеди. Эта навело меня на мысли о том, что мне почти удалось счастливо забыть.

Десятью годами ранее в Новом Орлеане я обсуждал, среди прочего, идею убийства президента Кеннеди с человеком, который во многих тревожных отношениях имел сходство с членами Уотергейтской команды по взлому. Как я был вынужден ответить Веберману в письме два года спустя, этот человек был типа этих “сантехников“.

Хотя он тогда и выглядел похожим на фотографии Говарда Ханта, полностью лысая голова собеседника уменьшала любое прямое физическое сходство с этим теперь уже известным шпионом. Это, наверное, такой стиль, а не что-либо другое – казалось мне уместным тогда такое объяснение. Также актуальными были связи ЦРУ с организованной преступностью, которые всплыли на поверхность после разоблачений Уотергейта. Что касается человека, с которым я говорил, он был каким-то образом связан с ново-орлеанским мафиози Карлосом Марчелло.

Я уже подозревал связь между Уотергейтом и убийством Кеннеди, потому что оба преступления, казалось, были связаны с фракцией американского истеблишмента “Южная оправа”, иногда называемой “Ковбои” – так называемым военно-промышленным комплексом. Однако, я отступил назад, чтобы не делать поспешных выводов. Что-то на этих фотографиях человека, которого газета “The Yipster Times” называла Эдвардом Говардом Хантом, сделало мою сдержанность еще более интенсивной. Но вот что именно – на это ускользающе сложно ответить.

Кое-что еще произошло тем же летом, что укрепляло мое умение продолжать верить в то, что это наименьший заговор из всех, во всех возможных мирах. Опять же, это было нытьем, а не сенсацией.

После того, как я написал статью, опубликованную в подпольной газете Атланты “The Great Speckled Bird“, названную “Подключали ли “сантехники” также и Кеннеди?” – я получил два необычных телефонных звонка.

Первый – это мужской голос, имитирующий звуки ускоренной магнитной плёнки или абракадабры-мультяшного персонажа. Десятью годами ранее мы с квартиросъемщиком по имени Роджер Ловин обращались друг к другу в Доме Бурбонов звуками, идентичными тем, что я слышал на другом конце линии. Мы использовали их в качестве внутренней шутки, пугающей незнакомых людей.

На этот раз я просто ответил одним или двумя словами недоумениями, и звонящий повесил трубку.

Через несколько секунд телефон снова зазвонил. Теперь какой-то мужской голос, но не голос Роджера, сказал очень ясно: “Керри, ты знаешь, кто это?” Когда я ответил отрицательно, он сказал: “Хорошо!” И повесил трубку.

Существовало достаточное сходство между этим голосом по телефону и голосом человека, с которым я говорил много лет назад об убийстве Джона Кеннеди, так что мне становилась все более неудобной мысль о том, что мне придется удерживать мои подозрения при себе еще дольше.

Тем не менее, я хранил молчание более года. Это было более, чем немного нехарактерно для меня, чтобы сознательно вынашивать что-то без обсуждений или, по крайней мере, не писать об этом. Но, хотя я уже не так беспокоился о том, что стану параноиком, как в прошлые годы, я продолжал беспокоиться о том, что другие подумают, что я параноик.

Но тогда было и другое. Подозреваемый мной человек не раз заявлял о связях с мафией. Даже если бы он был невиновен в убийстве, но если бы я обвинил его публично, то он получил бы хороший мотив для того, чтобы меня убили. Пока я не был уверен в его виновности, я не хотел открывать рот.

Тем временем, я продолжал думать о телефонных звонках. Звонивший пытался косвенно определить, разговаривал ли я недавно с Роджером Ловином? Мог ли Роджер знать что-то, о чем я случайно догадался в своей статье о “сантениках”?

Прошло не так много времени, как мне позвонил сам Роджер Ловин, назначив встречу у него дома, пока он был в городе. В день его ожидаемого приезда я вышел на короткий промежуток времени с женщиной, с которой жил. Когда мы вернулись, то обнаружили все ее драгоценности пропавшими без вести, ну а Роджер так и не появился. Я вспомнил, что когда мы общались в Новом Орлеане, в тот же год был убит Кеннеди, а основной репутацией Роджера был – талант в мошенничестве.

Я смирился. Пропало не так уж и много.

Вскоре в новостях появлялось достаточно информации о заговорах с участием организованной преступности, чтобы привлечь мое внимание к мыслям в этом направлении.

В феврале 1975 года я начал делать судорожные секретные заметки о таинственном лысоголовом человеке, с которым мы общались в Новом Орлеане. Впервые после убийства “истеблишмент” выражал подозрения в заговоре, настаивая на том, чтобы Конгресс ознакомился с событиями в Далласе. Сразу за этим мне позвонили из CBS, а кто-то из “Ридерз Дайджест” даже пытался встретиться со мной. Ожидая, что вскоре меня вызовут в комитет Конгресса для дачи показаний, я не хотел разглашать ничего сенсационного, пока не смогу говорить под присягой.

Вместо этого, я подготовился… тихо. Как только мои записи были завершены до степени, что они рассказывали последовательную, если говорить кратко, историю – я начал осторожно искать политически радикального адвоката. Работая неполный рабочий день репетитором и не доверяя “Истеблишменту” из-за их лжи об убийстве в прошлом, я хотел получить адвоката, который был бы идеалистом, потому что ни в финансовом, ни в политическом плане я не мог себе позволить ничего другого. Если бы моя информация была актуальной, а я верил тогда, что, вероятно, это так, то сделать с ней что-либо полезное – все равно было бы не так просто.

С другой стороны, я меньше, чем когда-либо, беспокоился о том, чтобы не казаться параноиком. Если что-то и было совершенно ясно, так это то, что в Соединенных Штатах Америки подозрения в заговоре больше не рассматривались как симптомы психических заболеваний.

06 Мартин Лютер Кинг

В июле 1975 года в заголовках местных газет Атланты я заметил, что городской комиссар общественной безопасности Реджинальд Ивс в течение некоторого времени повторно расследовал убийство почётного доктора Мартина Лютера Кинга-младшего.

Хотя я восхищался Кингом, пока презирал Джона Кеннеди, в то время я был настолько занят всем тем, что связано с убийством президента, что не отдал этому должного внимания. Казалось, статьи об убийстве Джона Кеннеди тогда появлялись повсюду.

Время от времени я встречался с сотрудником “The Great Speckled Bird”, писавшем о “Южной оправе”, чтобы сравнить заметки.

Не упоминая о моём лысом знакомом из Нового Орлеана и связями с Карлосом Марчелло, я искал дальнейшие доказательства того, что “Ковбои” военно-промышленного комплекса убили Кеннеди в ходе их войны с янки северо-восточного истеблишмента. Марчелло, а также Никсон и Говард Хант, предположительно, принадлежали к этой южной фракции. Я подумал, что человек, о котором я вспомнил и которого опасался, тоже должен был быть кем-то из них.

Затем я наткнулся на статью в скандальном таблоиде, которая обеспокоила меня больше всего на свете, опять же, во многом по субъективным причинам. Без особой причины, кажется, один из их корреспондентов, который прощупывал связи между Карлосом Марчелло и убийством Джона Кеннеди, вышиб себе мозги пистолетом 38 калибра. Так случилось, что житель Батон-Руж, штата Луизиана, по имени Джо Купер, был левшой, и оружие было найдено в его правой руке.

Женщину, которую я знал, постигла такая же участь в 1964 году, незадолго до того, как я вернулся в Новый Орлеан, чтобы навестить ее после годичного отсутствия. Она была бывшей девушкой человека, с которым я обсуждал убийство президента.

Позже, в один из дней, рано утром зазвонил телефон. На другом конце линии был адвокат Американского союза защиты гражданских свобод, единственный человек, которому я доверил разговоры, обобщенные в моих записях. После совместного обеда я предложил его вниманию бессвязный, слегка истеричный рассказ о моих худших подозрениях.

После чего он спросил меня: “Вы следили за расследованием Ивса убийства Мартина Лютера Кинга”?

Я признался, что нет.

“Возможно, Вы захотите взглянуть на это, – сказал он. – Их свидетель, похоже, говорит о некоторых из тех же людей, о которых Вы мне упомянули в связи с Карлосом Марчелло”.

В тот же день я заполучил газету из Атланты и прочитал статью о расследовании, которое быстро становилось скандальным. Молодой человек, предоставивший полиции точную информацию о наркокартеле, также настаивал на том, что незадолго до убийства Мартина Лютера Кинга, он подслушал, как один из его членов сказал о Кинге: “Я выстрелю этому проклятому ниггеру в голову и подставлю какого-нибудь уголовника так же, как я сделал это с Кеннеди”.

Казалось, слово “уголовник” стало постгипнотическим триггером, подброшенным в мое подсознание, чтобы освободить поток воспоминаний, результат которого не мог оказаться более драматичным. Один из вопросов, который мой собственный подозреваемый обсуждал со мной многие годы назад – это подстава уголовника для убийства Джона Кеннеди. Фактически, теперь я вспомнил, что я отговорил его от этого. Более того, он говорил в том числе и об убийстве Мартина Лютера Кинга.

Больше не сомневаясь в том, что мой знакомый, известный мне как Гари Кирстейн, обладал передовыми знаниями об убийстве Джона Кеннеди, я начал действовать. Сначала я напечатал несколько кратких заметок о наших разговорах и распространил их почти наугад, для того, чтобы быть уверенным, что если меня заставят замолчать насмерть, то останутся доказательства, указывающие на то, почему именно.

После этого я попытался связаться со своим предполагаемым адвокатом, но обнаружил, что его нет в городе.

Убежденный в том, что я должен действовать быстро, но не уверенный в том, что делать дальше, в конечном итоге я передал свою информацию в офис комиссара общественной безопасности. Это было после того, как я впервые посетил вечеринку, где мне дали забавно пахнущую сигарету с марихуаной, которая заставила меня почувствовать себя раскованным и разговорчивым, после чего меня интенсивно допрашивала группа любопытных людей. И это было после того, как через несколько дней после первого инцидента я снова встретил одного из людей с той вечеринки, который вручил мне трубку с марихуаной, спровоцировавшей выход пены изо рта, после вдыхания дыма.

Затем комиссар Ивс объявил о проведении пресс-конференции, на которой он заявил, что раскроет потрясающие новые доказательства по делу Кинга. Но когда настал день конференции, он сказал, что все отменяется – потому что, по его словам, его главный свидетель, Роберт Байрон Ватсон, отказался пройти тест на детекторе лжи.

Я был сбит с толку и напуган.

Затем газеты объявили об исчезновении лидера профсоюзов Джимми Хоффа, и я вспомнил, что человек, которого я знал как Гари Кирстейна, как-то спросил меня, что я думаю о том, чтобы предложить Хоффе участвовать в заговоре с целью убийства Кеннеди.

Грег Хилл, мой бывший сосед по комнате в Новом Орлеане, приехал в Атланту с визитом, и застал меня почти что в истерике. По крайней мере однажды он встретил Гари, припомнив, как мы оба подозревали его в краже печатной машинки из нашей квартиры.

Грег также обратил мое внимание на статью журнала, в которой утверждалось, что контркультурный издатель Пол Красснер раскрыл связи между убийством Кеннеди и Семьей Мэнсона.

Через 12 дней после того, как я передал свою информацию в полицию Атланты, бандиты в лыжных масках устроили засаду на вечеринке, на которой были мы с Грегом, и украли его и мое удостоверения личности, а у остальных гостей забрали только деньги.

С того дня в начале августа 1975 года и до дня написания заметки в 1982 году, моя жизнь была постоянной серией подобных злоключений – включая попытки отравлений, угрозы и предложения взяток, интенсивные психологические домогательства, таинственные допросы и случайные напоминания о тех роковых разговорах с необычным человеком, которого я называю “Свояком”.

Я совсем не уверен, что на самом деле его звали Гари Кирстейн. Есть все основания предполагать, что он не пользовался собственным именем, и больше всего я его помнил как “свояка” одного из персонажей Французского квартала по имени Слим Брукс. И из-за чрезвычайно характерной манеры речи Слима, сам он редко называл Гари “своим свояком”.

Вместо этого всегда звучало что-то типа: “давай завтра навестим Свояка”.

Я приехал в Новый Орлеан на следующий день после Марди Гра в 1961 году. За исключением мая, июня, июля, августа и части сентября 1963 года, я жил там до 13 декабря 1963 года. Начиная с периода после высадки в заливе Свиней и продолжая примерно до времени убийства Кеннеди, Слим, должно быть, произнес эти слова между пятнадцати и двадцати пяти раз. Поскольку эти приглашения были отдалены друг от друга и редки, я никогда не отказывал Слиму.

Иногда на следующий день Свояк приходил во Французский квартал и забирал нас. Чаще всего Слим заранее договаривался о том, чтобы взять на прокат машину, а потом отвозил нас в загородный дом Свояка.

Если и было трудно серьезно отнестись к словам Свояка о его планах убийства президента, так это отчасти потому, что Слима Брукса было трудно воспринимать всерьез. Не то, чтобы Слим казался нечестным. Напротив, он казался слишком честным, чтобы связаться с кем-то достаточно серьёзным, кто бы мог на самом деле пойти и убить президента, так как Слиму потом об этом пришлось бы лгать.

На словах, подозревать Слима в том, что он заговорщик – казалось, слишком параноидальным.

07 Джим Гаррисон

В апреле 1976 года мне снова довелось озадачиться паранойей в связи с убийством Джона Кеннеди. Я посетил лекцию в Атланте, которую вёл не кто иной, как Джим Гаррисон, к которому к тому времени я почувствовал большую симпатию.

В свете того, что я вспомнил к этому времени, казалось, что его подозрения в мой адрес были лишь слегка неуместны. Я не был штатным агентом в осуществлении убийства, но я был среди тех, кто помогал спланировать его!

В промежутке времени для вопросов после его выступления, Гаррисон сказал кое-что, что я нахожу одновременно значимым и трогательным: “Конечно, я должен отклониться назад, чтобы не быть параноиком, потому что в прошлом меня обвиняли в паранойе”.

Одним из тех, кто дал ему этот диагноз – был я; теперь я имел дело с точно такой же проблемой с двойным дном – пытаться исследовать заговоры и не проявлять себя как параноик в глазах своих друзей.

Через своего эмиссара я дал понять Гаррисону, что хочу встретиться с ним. Его ответ: “Я не только не хочу встречаться с Керри Торнли, я даже не хочу слышать его имя. На самом деле, я даже не хочу думать о Керри Торнли!”

Чувствуя себя очень одиноким, я продолжал свои повседневные дела с тем, что, очевидно, имело отношение к заговорами – включая переписку с человеком, который, как я надеялся, был очаровательным чудаком, и который рассказывал мне в своих письмах “почему мы, фашисты, убили Кеннеди”. То, как я попал в список рассылки Стэна Джемисона, было для меня загадкой. Однако с 1970 года мы с Грегом Хиллом получали от него все: от советов, как выращивать органическую капусту, до расистских газет, издаваемых белыми христианами, которые были вооружены и довольно опасны.

В ответ на одну из моих записок о Кирстейне, которая косвенно попала в его руки, он написал мне, что трагедия в Далласе была спланирована Тайным Орденом Туле таким образом, чтобы гарантировать, что никакое прикрытие не сможет оставаться убедительным вечно. Мотив: сделать американскую общественность параноидальной по отношению к своему правительству и средствам массовой информации. Он сказал мне, что паранойя – это большой шаг в направлении психического здоровья.

Люди, которые становятся параноиками, писал Стэн Джемисон, не успокоятся, пока не откроют все до последнего клочки правды.

Среди средств, используемых для повышения осведомленности о заговоре, было много грубых имитаций Освальда, имевших место незадолго до убийства. Более десяти лет я был озадачен именно этой загадкой, и должен был признать, что это была первая правдоподобная гипотеза, объясняющая это, и не делающая убийц похожими на идиотов. И если бы они были меньше, чем гении, не было бы никакого объяснения всему этому.

Джемисон далее сообщил мне, что заговор был построен в форме концентрических кругов, как матрёшка, с нисходящими уровнями так, что только “человек в центре” понимал после этого, что именно произошло. Конечно, я не мог игнорировать вероятность того, что сам этот человек мог быть Свояком.

В загадке убийства Джона Кеннеди мне пришло осознание того, что это было преступление максимального соучастия. Различные группировки, должно быть, были намеренно вовлечены в это преступление по принципу “слепого сговора”, так что как только это событие произошло, каждая группа заговорщиков была напугана доказательствами участия кого-то, кроме них самих.

Как и Свояк, Джемисон выглядел болезненно очарованным Гитлером и нацистской Германией. Оба упоминали об отдельных малоизвестных аспектах Третьего Рейха – таких, как тайные языческие ритуалы СС и оккультные верования гитлеровских когорт. Оба повторяли слух о том, что нацистские ракетчики обнаружили энергетические секреты, которые нефтяные компании подавляют и по сей день. Невозможно было определить, жили ли они в какой-то жуткой мистификации или были абсолютно фанатичны, так как оба не были лишены чувства юмора. Например, Джемисон всегда подписывался: “Любовь жива и здорова”.

Как и следовало ожидать, меня поразила мысль о том, что, возможно, Стэн Джемисон и Гари Кирстейн были одним и тем же человеком, поэтому в 1977 году я неожиданно заскочил к нему по адресу в Сакраменто, Калифорния. Джемисон не только не был тем же самым человеком, с которым я общался в Новом Орлеане, но и стало ясно, что леденящие кровь в жилах разглагольствования в его письмах были всего лишь большой подставой.

Это не значит, что его информация об убийстве не могла быть достоверной. Теплый, умный человек, явно не симпатизирующий фашизму, он, тем не менее, казалось, вполне разбирался в политике тайных обществ и разведывательных сообществ.

“Я прибегаю в своих письмах к такой волосатой риторике, – сказал он мне, – чтобы отпугнуть правительственных агентов”. Хотя это заявление не звучало убедительно, казалось, что его мотивы не были жестокими – это соображение, которое не позволяло определить – были ли описанные им мотивы ошибочны или нет.

Насколько параноидально бояться такого человека? Возможно, это неправильный вопрос. Может, лучше стоит задаться вопросом: разумно ли отвергать такие мотивы во имя популяризированных понятий здравомыслия?

Позже я столкнулся со слухами о том, что Стэн Джемисон получил информацию от некоего Майкла Стэнли, который отбывал тюремный срок в Калифорнии. Как “Старый добрый доктор Стэнли“, Майкл Стэнли, был известен лично мне, как один из самых тяжелых и темных персонажей калифорнийской контркультуры. Мы познакомились в модной кофейне после того, как я переехал в Лос-Анджелес примерно через год после убийства Джона Кеннеди. Хотя я не любил признаваться в этом из-за страха показаться параноиком, Майкл Стэнли казался мне ужасающим.

08 Паранойя

Возможно, если бы мы чётко определили то, что мы называем паранойей, то это не заставило бы нас вести себя так глупо.

Подлинная паранойя, на самом деле, содержит, по крайней мере, три ингредиента: страх, подозрение и мистификацию. Технически, это усиленное осознание, но еще не совершенное осознание.

Профессиональные агенты спецслужб, например, часто бывают и подозрительными, и мистифицированными, но уже давно научились жить без особого страха. По этой причине мы не называем их параноиками.

Быть одновременно напуганными и сбитым с толку, не прибегая к систематическому методу обвинения других в таких состояниях – это значит быть уязвимым для какой-то другой психиатрической классификации, нежели паранойя.

Страх и подозрительность в сочетании с точными и проверяемыми знаниями о идентификации своих угнетателей, как правило, считаются предпосылкой героизма.

Таким образом, паранойя существует только в политике, где страх и подозрение сохраняются без явных внешних причин и, как это чаще всего бывает, в случаях, когда субъект неправильно понимает, кого конкретно подозревать и чего именно бояться, то есть наличия состояния мистификации.

К сожалению, почти все угнетатели-заговорщики в политике умело стремятся мистифицировать свою деятельность для своих жертв – часто прибегая для этого к помощи огромных ресурсов.

“Аргументы, которые он использовал, чтобы оправдать использование псевдонима, наводят на мысль, что Освальд, возможно, пришел к выводу, что весь мир вовлечён во все более усложняющийся заговор против него… Освальд был властолюбивым и высокомерным в течение большей части времени между его арестом и его собственной смертью. Он постоянно отказывался признавать свою причастность к убийству патрульного Типпита” – из отчёта Уоррена.

Далее я представлю дополнительные доказательства того, что уже было обнаружено критиками комиссии Уоррена о том, что восприятие реальности Освальдом, возможно, было гораздо более точным, нежели слова его обвинителей.

09 Слим Брукс

У меня есть ксерокопия письма, которое я отправил родителям в 1961 году, в котором я упомянул о том, что Слим Брукс сделал мне стрижку на день рождения 17 апреля.

В тонах восхищения я добавил замечание, что Слим работал корабельным парикмахером, так как, похоже, этот отважный солдат удачи знал, как все сделать правильно. В своих письмах к отцу и матери я делился всем, что казалось важным, и даже говорил им, что у Слима есть хорошие идеи о том, где можно познакомиться с девушками.

Поскольку я не следил за новостями в тот промежуток времени, я и понятия не имел, что в день, когда мне исполнилось 23 года, произошла роковая высадка в заливе Свиней.
У меня был соблазн поверить, что стрижка моих волос Слимом в день высадки в заливе Свиней, в сочетании с совпадением, что это был мой день рождения, были использованы для придания мне особого значения тайным обществом, скрытым за маскировкой сатанизма и колдовства. Я надеюсь, что по мере развития этих мемуаров станет ясно, почему я подозреваю такую возможность.

Примечание 1:

“Из-за силы, присущей волосам, в примитивных обществах предпринимались значимые меры предосторожности при выборе парикмахера, при назначении благоприятного времени для стрижки и при утилизации останков”, – говорится в “Энциклопедии оккультизма, эзотерики и сверхъестественного” Бенджамина Уокера (издательство Scarborough Books, 1980).

“Для этой цели назначались особые дни, произносились заклятия и заклинания. Поскольку волосы можно было использовать для многих магических операций, направленных против владельца, необходимо было следить за тем, чтобы они не попали в руки колдунов. Поэтому волосы закапывались в секретном месте…” – страница 111, книги “Человек и зверь изнутри” (издательство Stein and Day, 1977).

По его собственному признанию, Слим был моряком торгового флота, который случайно оказался на суше из-за осложнений с туберкулезом. Возвышаясь над обычными смертными, как буровая вышка, его чахоточное тело подчеркивало его рост. Общительно горбившись и насмешливо ухмылясь, он компенсировал это.

“Ты можешь легко запомнить мое имя, – сказал бы он, – потому что я – длинный и глубокий глоток воды: Слим Брукс”.

Слим был человеком, который мог завоевать доверие практически любого, по крайней мере, на некоторое время. Вызывающий и бессистемный аспект его личности делал его похожим на кого угодно, но не замкнутого человека.

Чья-то личная опрятность, казалось, глубоко его оскорбляла. Большая часть его колкого остроумия была направлена на людей, которые думали, что они слишком хороши, чтобы разделить с ним его люмпенские привычки. То, что он довёл эту черту характера до такой крайности было также и причиной того, что доверие, которое он завоёвывал, не служило ему в долгосрочной перспективе.

Впервые я встретил Слима в телефонной комнате компании по выплавке алюминиевых навесов и сайдинга, где я подрабатывал во время написания “Бездействующих бойцов”.

Его наняли примерно через две недели после того, как я пришёл туда работать, и однажды он нарисовал на своём столе японские идеограммы, и тем самым привлек моё внимание. Когда я сказал ему, что сам только что приехал с Дальнего Востока и пишу роман о морских пехотинцах в мирное время заграницей, он просто понимающе кивнул головой и сказал: “Ага”.

После работы в тот день мы вместе вернулись во Французский квартал, наслаждаясь дневным солнцем и болтая о его приключениях и моих мечтаниях.

“Я только что из Хаммонда, Луизиана, – сказал он мне, – где я управлял речной баржей. Я отлично ладил с этой деревенщиной из глубинки. Мне нравится это в себе. Я лажу со всеми типами людей”.

Будучи норвежского происхождения, Слим гордился своим предками викингами. “Чёрт, мой народ пришёл сюда, устроил вечеринку, напился, а потом вежливо вернулся домой. Твой народ до сих пор празднует День Колумба, а ты даже не итальянец. Вы не только отравили страну своей механической мочой, но и сделали ставку на кемпинг в самом начале. И более того, вы даже не признаете, что мы такие же бастарды-кузены ваших рыжих ирландцев – и до того как викинги изнасиловали их, они все были черноволосыми девственницами”.

Затем его плавный, мягкий и лёгкий смех заверил меня, что он не такой уж и отчаявшийся человек.

Он был ходячим сборником не только оригинальных пословиц и уникальных цитат, он также хорошо разбирался в фольклоре Французского квартала.

Незадолго до моего прибытия в Новый Орлеан на Биржевой площади была кофейня битников под названием “Мастер фехтования”. “Я был мастером фехтования у мастера фехтования”, – хвастался он, и меня поразило, как его тонкие усы Дугласа Фэрбенкса придали убедительности утверждению, которое в противном случае было бы смешным из-за его донкихотского роста.

“Когда ты проводишь месяцы взаперти на корабле, – добавил он, – и если тебе случается быть таким же вспыльчивым, как и мне, то тебе следует научиться как можно большему количеству способов спорить руками”.

“Слимерики” – так я в конце концов окрестил его красноречивые эпитеты. Большинство из них возникало в ходе разговоров, хотя время от времени, он также писал дружеские двустишия, такие как этот, под названием “Кортез”:

“С языком за щекой и с мечом в руках
Мы сделали христианами эти края язычников”.
Занимая большую заплесневевшую комнату на втором этаже на Дауфин-стрит, Слим подавал своим гостям холодный кофе в банках для консервирования, пока грязный луизианский ветерок дул на занавески больших открытых окон.

Стопка свернутых навигационных карт заполняла пространство под карточным столиком в углу.

Из его окон открывался вид на богато украшенные крыши и чердаки Французского квартала, а зеленые вершины почти что тропических деревьев находились немногим далее. Сидя здесь, вы не могли забыть, что находитесь в Новом Орлеане. Как только звучали гудки из гавани, Слим выплёвывал фразу типа: “С божьей помощью и с позволения погоды”, – во то время как он прял пряжу.

Яркие воспоминания остались примерно со времени стрижки, возможно, в течение нескольких дней после неё. Помню, как Слим говорил: “Через несколько недель мой свояк приедет в город, и я собираюсь познакомить тебя с ним, предупреждаю, что он вроде типа проныры, ещё тот хорёк, как Эрман”.

В “Сан Хуан Синбаде”, коротком рассказе, над которым мы совместно работали, пуэрториканский злодей был назван Германдо, которого Слим англифицировал как “Эрмана”. “Так что не доверяй ему слишком сильно, – продолжил Слим, – просто обрати на него внимание. У него блестящий ум”.

“Слим, – возразил я, – это звучит пугающе!”

“Нет. Просто не теряйся. Вот увидишь.”

Слим сделал мне эту стрижку в новой квартире, в которую мы с Грегом переехали, в комплексе под названием “Пират” на Сент-Луисе рядом с Домом Наполеона. И я думаю, что это было всего через несколько дней, а может и недель, после 17 апреля 1961 года, когда я впервые встретил Свояка в комнате Слима.

Я не помню, кто добрался туда первым. Либо Свояк приехал, пока мы со Слимом вместе проводили день, либо я зашёл в гости, а Свояк уже был там. Но я ясно помню то, что случилось дальше.

10 Свояк

Слим представил нас следующим образом: “Керри, это Гари. Гари, это Керри”. Затем, быстро окинув взглядом нас обоих, он сказал: “Ему тоже не нравится Кеннеди”, смеясь над собственной шуткой.

“Да, – сказал Свояк, – я думаю, что Джон Кеннеди – это угроза для страны, и я думаю, что его нужно убить”.

Мы от души пожали друг другу руки.

“О, замечательно! Я был катализатором!” – вставил Слим.

Мы засмеялись, и я сказал: “Наконец-то, кто-то во Французском квартале оказался не либералом!”

“Не только это, – ответил Свояк, – и еще я нацист и, вообще-то, мы выиграли войну, Керри. Ты знал об этом?”

“Да, Слим сказал мне, что ты сказал, что план Маршалла доказывает это. Это было прекрасно”.

“Да, но это была всего лишь шутка. Керри, ты когда-нибудь слышал о компании под названием IG Farben?”

Что-то в его голосе меня немного напугало. То, что это могло быть подлинной горечью под прикрытием национал-социализма мне тогда не пришло в голову. Но с тех пор, как я приехал в Новый Орлеан, мне приходилось терпеть только католиков Кеннеди, демократов Кеннеди и либералов Кеннеди. Это было освежающе – найти кого-то, кто ненавидел Кеннеди так же сильно, как и я.

“Это немецкая компания, которую Гитлер собрал во время Третьего Рейха, Керри”.

Как это должно было позже стать моей привычкой со Свояком, я, вероятно, попытался сменить тему на этом месте.

Но Гари настаивал: “Только в политической сфере немцы проиграли войну, Керри. В экономической сфере они победили”.

Примечание 2:

Согласно книге Питера Бэтти “Дом Круппа” (Stein and Day, 1967): “Несмотря на попытки разделить угольную и стальную империи на более мелкие единицы, большинство из них фактически снова объединились. Единственная победа, на которую могут указать “де-картелизаторы” союзников, заключается в том, что Vereinigte Stahlwerke, пресловутый гигантский стальной картель, который доминировал в Рурской области до войны, не был реформирован. Но даже это пустая победа для Thyssen Group, созданной в 1963 году из всего двух сегментов, сегодня намного большая, чем когда-либо был старый VS. Точно так же, как с IG Farben, гигантским химическим концерном, который был разделен на три части союзными “разрушителями доверия” – теперь каждое из трех ответвлений больше чем его бывший родитель!” (стр.280)

Для более проницательного уха слова Свояка, возможно, звучали как тонко завуалированные жалобы. Но с тех пор, как я купился на нацистскую легенду, не задумываясь, для меня это звучало как бред правого крыла – что-то вроде пустого хвастовства члена мотоциклетной банды.

Как я потом сказал Слиму, этот его свояк мне понравился больше, чем я думал: “Почему ты не сказал мне, что он ненавидит Кеннеди так же сильно, как и я?”

“И испортить сюрприз?” – сказал он, смеясь над возмутительностью своего юмора. “Я бы не стал так поступать. Меня зовут Слим, а не Скрудж!”

Лысая голова была самой яркой чертой Свояка. Оглядываясь назад, я задаюсь вопросом, полировал ли он ее. Это весьма вероятно, так как он, наверное, был в маскировке и, возможно, брился и блестел макушкой, надевая парик во время менее тайных миссий.

Задняя часть его головы была округлой, торчащей. Я упоминаю о форме его головы в надежде, что его опознание может быть облегчено, если на самом деле он притворялся кем-то другим.

Он использовал имя Гари. Возможно, ему было около тридцати или около сорока.

Среднего телосложения он был примерно моего роста, пять футов десять дюймов. Мускулистые руки компенсировались пивным животом и впалой грудью.

Немного выступающая нижняя губа, возможно, была результатом его постоянного курения трубки.

Неприятный персонаж по моим 23-летним меркам Французского квартала, кроме того, что он был известен как представитель преступного мира, он был одет как полицейский или инженер, находившийся не при исполнении.

Его наряд состоял из брюк, ремня, небольшого брелка на чем-то, похожем на стальную рулетку, а также рубашки с коротким рукавом и пластиковым карманом для ручек и карандашей.

В его голосе можно было различить несколько гнусавый оттенок Среднего Запада. Однако в его речи часто одновременно преобладали обрезанные слова и резкие предложения. Короткие хихиканья время от времени прерывали его предложения.

Стоя очень прямо и запрокидывая голову, пока не появятся двойные подбородки – хотя он, судя по всему, не был тучным – он доставал свою трубку изо рта и держа ее в воздухе перед грудью, улыбался, довольно воинственно высовывая нижнюю губу, и говорил что-нибудь в пронзительном и остроумном тоне, как бы утверждая: “я ужасен, я знаю это, и я люблю себя таким образом, и, более того, с этим абсолютно ничего не поделаешь – так что вот!”

В такие моменты он казался мне одним из видов насекомого, и его выбор слов обычно усиливал это впечатление. Если бы то, что он сказал, не было жестоким, это отвратило бы меня по-другому. “Мне нравится курить трубку”, – сказал он мне однажды, – “потому что она дезинфицирует мой рот”.

Среди нежных и красивых жителей Французского квартала он выглядел так же неуместно, как металлический хлопок дверцы машины на цветочной грядке. И у меня возникло, возможно, ошибочное мнение, что он избегал общения с моими друзьями и знакомыми из богемы, когда в этом не было крайней необходимости.

Его глаза не были германского голубого цвета, а ресницы не были светлыми, я хорошо помню, однако, они были либо карими, либо зелеными, либо сине-зелеными, достаточно светлого оттенка, чтобы я не был тронут сомнением в его хваленом немецком происхождении.

Иногда я пристально смотрел в глаза Свояку, и он встречал мой взгляд, таинственно, вызывающе улыбаясь – как бы говоря то, что Ли Освальд сказал позже своему брату Роберту, когда он навещал Ли в тюрьме после убийства: “Ты не найдешь там никаких ответов, брат”.

Зрачки Гари не были расширены или сужены. Не было и блеска. Они были как твердо закрытые ворота.

С легким развлечением он просто терпеливо ждал, отвечая на мой взгляд, как если бы он мог угадать вопросы в моей голове, но знал, что никогда за миллион лет поиска я не смогу угадать ответы в его.

В общем, Свояк меня трагически не впечатлил.

Я никогда особо не думал о нём, когда не был в его присутствии, кроме тех случаев, когда Слим упоминал о нём. Однажды он сказал мне, что Свояк получил работу вышибалы в ночном клубе на Бурбон-стрит, принадлежащем колоритному мафиози. Вскоре после этого он рассказал мне, что Гари и Ола сейчас живут вместе в квартире, расположенной недалеко от собора Святой Луизы на Роял-стрит.

Ола Холкомб стала любовницей Свояка вскоре после приезда. Примерно месяцем ранее я сам пытался завязать с ней романтические отношения, но с плачевными результатами с точки зрения моего нежного юношеского эго.

Загадочная для меня женщина, Ола, исповедовал атеизм, но настаивала на том, чтобы носить на шее маленький золотой крестик. Она отвергла мои ухаживания по причинам, которые отказалась полностью объяснить. И теперь из всех людей она жила с необычным нацистским свояком Слима.

11 Грег Хилл

Тем временем я был занят задачами и приключениями повседневной жизни во Французском квартале, где я делил свое жизненное пространство с молодым человеком, который сопровождал меня из Южной Калифорнии.

Мой сосед по комнате, Грегори Хилл, был невысокого роста с кудрявыми черными волосами. Голубые эльфийские глаза в сочетании с его приземистым телосложением придавали ему вид, схожести с Паном.

Любитель вин, сыров, необычных табачных изделий, экзотических чаев, странных смесей кофе и всего остального, что требует тонких различий – включая абстрактные оптические эффекты в искусстве и умопомрачительные интеллектуальные парадоксы – ценитель всего необычного, особенно когда он открывал для себя, что именно в этом странного, Грег часами искал то, чего большинство людей никогда бы не заметили.

Выражения признательности Святому Джуду и Хьюи П. Лонгу в ответ на молитвы среди личных объявлений новоорлеанской Таймс Пикайюн, каджунские шутки, архитектура Французского квартала, сленг Ирландского канала и сумасшедшие культы – все это чрезвычайно позабавило его.

Наши первые совместные поездки в Эль-Монте, Калифорния, на самом деле были собраниями искусственной религии летающих тарелок, основанной человеком по имени Дэниел Фрай. Культ назывался “Понимание” (за исключением того, что он писался с христианским крестом посредине слова).

Грег нашел в Слиме забавного и интеллектуально стимулирующего компаньона.

Я взял Грега в гости к Слиму, где, следуя его представлениям о гостеприимстве, моряк, не имеющий выхода к морю, тут же подал стеклянную банку, полную кофе комнатной температуры.

Грег сделал глоток и наморщил нос: “Этот кофе холодный!”

Слим засмеялся: “Мужик, ты пьешь не кофе – ты пьешь температуру!”

Грег, будучи всегда сторонником утилитарной логики, заметил много лет спустя: “Знаешь что? С того дня и до этого, я ни разу не жаловался на холодный кофе”.

Грег и Свояк встретились только раз или два. Сначала в воскресенье перед Днем поминовения, когда Слим, Гари и Ола зашли к нам на улице Сент-Луис. Я не помню особо разговоров в тот день, а только то, что Свояк пристально смотрел на пишущую машинку Грега, с помощью которой я тогда писал свой роман об Освальде.

Закинув руки за голову, Гари откинулся на стуле, уставился на машинку с хамоватой ухмылкой и начал говорить о ломбарде на Канал-стрит, где можно было бы сдать украденные вещи.

Со своей стороны, я большую часть времени наблюдал за безмятежной и решительной Олой, чьи либеральные культурные и расовые взгляды противореили ее прошлому в Миссисипи. Я пытался выяснить, что она видела в самопровозглашенном нацисте, так как, несмотря на ее заявленное согласие с Айн Рэнд, некоторые из моих гораздо более рациональных правых взглядов, казалось, раздражали ее. Слим сказал мне, что Свояку нравится Ола, потому что он считает ее рыжие волосы германской чертой.

В те дни мы были склонны оставлять дверь незапертой, а на следующий день, в День поминовения 1961 года, когда мы с Грегом где-то пили кофе и спорили о философии, кто-то похитил пишущую машинку. Мы оба подозревали Свояка, но не видели, как можно что-то доказать – идея проверить в ломбарде, о котором он упоминал, никогда не приходила ни кому из нас.

Однако, мы вызвали полицию. К нам пришли два копа. Они сказали, чтобы отныне наша дверь была заперта. “Поверьте, – добавил один из них, – если бы вы поработали в нашем бизнесе, вы бы поняли, что не стоит доверять своему собственному брату”.

Что касается любой надежды вернуть наше украденное имущество, то шансы были, как они нас заверили – невелики.

Поскольку я получал пособие по безработице, ещё до того периода, как я получил подработку в качестве телефонного поверенного, я с удовольствием заплатил большую часть цены за новую печатную машинку – в то время Грег прокомментировал, что это было “более чем щедрым”, вынуждая меня объяснять это тем, что моим мотивом был эгоистичный интерес: я хочу закончить “Бездействующих бойцов”.

Позже, когда телефонная комната Фостер Аунинг закрылась, Слим отказался от своей квартиры, чтобы жить некоторое время в ночлежках, и через большие промежутки времени он пользовался нашим душем. Иногда он навещал нас, когда ни Грег, ни я не были дома, и мы всегда могли сказать, что он побывал там из-за затяжного зловония. Слим носил одну и ту же одежду, немытую, несколько дней подряд. Это было не просто из-за бедности, а потому что однажды он сказал мне, что на самом деле предпочитает не менять одежду.

12 Я могу сделать тебя знаменитым

Через несколько недель мы с Слимом отправились навестить Свояка в его квартире на первом этаже на улице Рю Рояль, где он жил вместе с Олой. Там был только Гари.

В одном из концов комнаты на мольберте стояла картина стриптизерши с кусочками фольги на сосках, что побудило меня прокомментировать, что Гари был хорошим художником.

“Как и Гитлер”, – ответил он. “На самом деле, однажды художественный критик пожаловался, что можно сосчитать количество булыжников в одной из его уличных сцен. Я не думаю, что это была очень справедливая критика. Правда, Керри?”

“Я должен сказать, что нет”, – подпевал я. “Мы, объективисты, любим реалистическое искусство, которое требует настоящего таланта. Этот критик, наверное, был абстрактным экспрессионистом или чем-то столь же декадентским”.

“Точно”, – он казалось был очень доволен мной.

В какой-то момент пришла Ола. Я рассказывал Гари, с каким большим нетерпением я ждал, что узнаю больше о Папе Джо, его боссе в ночном клубе, потому что вскоре я собирался попробовать роман о Новом Орлеане, в котором среди персонажей были бы мафиози.

Наклонившись вперед, уперев локти  в колени, Свояк начал рассказывать мне о Папе Джо, говоря, что у него было много сыновей, которые помогали ему управлять бизнесом. К сожалению, либо я сменил тему, либо Слим сказал, что пора идти, так как разговор не пошел дальше.

Где-то в это же время я связался с привлекательной девятнадцатилетней студенткой колледжа Софи Ньюкомб по имени Джессика Лак, и, должно быть, именно в июле того лета 1961 года Слим пригласил нас обоих прокатиться с ним и Свояком, чтобы осмотреть какую-то недвижимость на шоссе Джефферсона, которую только что купил Гари и где он собирался построить для себя дом.

В двух шагах от пивоварни с алюминиевыми бочонками, выстроившимися в ряд на судоходном причале, через дорогу был пустырь, о котором шла речь, на нём росли запутанные виноградные лозы и маленькие деревья. Я шагнул вперед в болотистую местность, но Свояк предупредил меня, что там обитают ядовитые змеи, которые действительно представляли опасность для человека – мокасиновые змеи, я полагаю.

Было поздно, солнце садилось, и я чувствовал, что из меня истощилась энергия, потому что для меня это было что-то вроде бессмысленной экспедиции. Мы сели в машину и вернулись в город.

Свояк начал говорить о нацистах и русских во время договора Гитлера и Сталина и спросил меня, знал ли я, что в то время среди них было много “переходов с одной стороны на другую”. Прочитав это же самое в книге Эрика Хоффера “Истинноверующий“, я мог сказать, что знал.

К тому времени, как мы остановились перед домом Слима, мы обсуждали буквальные значения имен, принятых различными русскими лидерами в революционных целях – “Молотов” означало “молот”, а “Сталин” – “сталь” и так далее.

Гари был рядом со мной на заднем сиденье, его руки были прижаты друг к другу, локти – на коленях, в позе, которую я начинал распознавать характерной для него, когда он настоятельно хотел, чтобы его услышали. “Если бы я взял революционное имя, это было бы “Смит”, потому что кузнец – это тот, кто кует и подделывает вещи…”

“Ты подделываешь чеки, денежные переводы”, – хмыкнул Слим, начиная перечислять мелкие преступления, которыми часто хвастался Свояк.

Конечно, Гари имел в виду подделку политических союзов, но он смеялся вместе с остальными.

Тогда я, должно быть, проводил Джессику до автобусной остановки Фререт на Канал-стрит, потому что мое следующее воспоминание о том вечере состоит в том, что только мы втроем – Слим, Свояк и я – сидели в комнате Слима, когда в тот или иной момент в болтовне Свояк спросил: “Керри, как бы ты хотел прославиться?”

“Мне бы это понравилось, – без колебаний ответил я, – я всегда хотел быть по крайней мере достаточно известным, чтобы попасть на обложку журнала Тайм”.

Внезапно очень серьезно, сгорбившись локтями на коленях, он сказал: “Я могу сделать тебя знаменитым”.

Выслушав мою напыщенную речь о том, насколько знаменитым я хотел бы стать, он, заикаясь, пробормотал: “Керри, чтобы сделать тебя знаменитым, мне придется убить пять человек”.

“Конечно, – сказал я с фальшивой бравадой, не зная, что еще сказать, – вперед”. Возможно, он планировал уничтожить некоторых из своих сообщников по преступному миру. Я не спрашивал. Это замечание приводило в замешательство.

Той ночью, благополучно вернувшись домой в постель, я подумал перед сном, что свояк Слима оказался более странным, чем я предполагал вначале, и что в будущем было бы неплохо держаться от него подальше.

Так случилось, что я не встречал Свояка в течение многих недель. Слим время от времени упоминал о нем. Он уехал из города в Массел-Шолс, Алабама. Он ввязался в драку и вышел из нее с синяком под глазом. Он собирался написать книгу о чиновниках Третьего Рейха. Она называлась “Гитлер был хорошим парнем”, и он хотел заплатить мне, чтобы я помог ему в исследовании.

Мне было интересно, что это будет за книга; я не был уверен, что хочу иметь с ней что-то общее.

Кроме воскресного дня перед Днем поминовения, Грег не помнил никаких дальнейших встреч со Свояком. Но в июле того же года мы переехали в более просторную мансардную квартиру в том же доме, а когда-то после этого – возможно, в конце августа – Слим и Свояк присутствовали там в субботу или воскресенье утром. Слим и Гэри, Джессика и я собирались в деревню на пикник, и там было шумно из-за наших приготовлений.

Ничего существенного, насколько я помню, не произошло, так что, возможно, Грег просто не нашел это достойным внимания. Или, может быть, у него были затуманенные от похмелья глаза, а потом он вернулся в постель и забыл об этом. Поскольку в это время у меня была спальня, а именно он спал в гостиной, я уверен, что он, должно быть, проснулся и, возможно, рано утром ушел.

Нужно было что-то купить, чтобы закончить с провизией, поэтому в какой-то момент мы со Свояком вместе поехали по одному из поручений на его машине. Это был единственный раз, когда мы были одни более двух-трех минут, о которых я помню. Тогдашняя популярная песня Питера, Паула и Мэри “Куда делись все цветы?” играла по радио в его машине.

“Хех, хех. Мне нравится эта песня, – сказал он с тем, что казалось циничным вкусом, – это так грустно! Да, хех, хех… когда же они когда-нибудь узнают?”

И вот мы взяли вина или бумажные стаканчики, или пакеты для сэндвичей, или что мы должны были взять в Уотербериз Драгс, и поехали обратно с угла Кэмп-энд-Канал к квартире. Я увидел, что в тот день Свояк был в саркастическом настроении и казался, в своей язвительной манере, возможно, не таким уж опасным персонажем, которого я некоторое время опасался. Но я не собирался поднимать тему о пяти людях, которых он сказал, что убьет, чтобы прославить меня, и я надеялся, что он забыл об этом.

Тогда мы вчетвером отправились куда-то в глухой лес округа Джефферсон и сидели под деревьями, ели по-бой сэндвичи и пили вино.

Как необычно, что такой человек, как Свояк, в своих аккуратно спрессованных брюках с мафиозным сленгом и нацистскими шутками, предложил такую прогулку! Но он, кажется, наслаждался всем этим безмерно. Время от времени он смотрел на Джессику с выражением, которое я могу описать только как неистовое удовлетворение. Конечно, он не флиртовал с ней, потому что его взгляд приходил, когда она не смотрела на него.

Смутно встревоженный, раздраженный собой из-за беспокойства, что я неспособен разобраться в его взглядах, я начал чувствовать, что имею дело с человеком, который слишком непостоянен или сложен, чтобы его понять.

Лично я предпочитал таких людей, как Грег, которые принадлежали к миру, который я понял. Свояк был из мира, который я не понимал. На самом деле, я не знал, бояться его или отвергнуть как дешевую выдумку хулигана.

Слим принадлежал к обоим мирам. Ему бы понравилось, что я наклеил на него ярлык социальной амфибии. Но он казался в основном созданием моего мира, и его восхищение этим его свояком мне было трудно понять.

Осенью того же года я услышал от Слима, что новый дом Свояка был построен на участке рядом с пивоварней Анхойзер. Более того, свояк теперь достойно зарабатывал на пивоварне. Я не помню, получил ли он там сначала работу, а потом купил землю для своего дома, или все было наоборот. Что я помню, так это то, что там как раз только начали производить новый сорт пива – Баварский Буш.

То, что он больше не был вышибалой в мафиозном стриптиз клубе, я воспринял обнадеживающе, так как это, возможно, означало бы, что он был несколько удален от любой настоящей причастности к организованной преступности. Аутентичные новоорлеанские подпольщики были людьми, о которых я хотел узнать, держась от них подальше, насколько это возможно.

А потом появилось соображение, что Свояк собирается попробовать свои силы в карьере писателя. Это было то, с чем я мог бы идентифицировать себя. Слим заверил меня, что Гари будет держать свое личное мнение подальше в “Гитлер был хорошим парнем”.

“Клянусь Богом, ему бы лучше поступить именно так,” – ответил я, – “если он рассчитывает продать это приличному издательству”.

Это должно было быть объективно написанное исследование того, какой была бы политика различных членов Третьего Рейха, если бы им удалось захватить власть у Гитлера. Цель состояла в том, чтобы утверждать, что из всех них Адольф Гитлер был наименьшим из многих страшных зол.

Поэтому однажды утром, по предварительному предложению Слима, я встретился с ним и Гари, и мы поехали на машине Свояка в скромный маленький дом с плоской крышей в Харахане, Луизиана, на углу шоссе Джефферсона и Плаш. Насколько я помню, снаружи была зеленая штукатурка. Внутри была гостиная с прилегающей кухней сзади, разделенная структурой, напоминающей бар для завтраков. На углу, где грунтовая или гравийная дорога соединяла шоссе, дом стоял далеко от любого другого места жительства. Спальня находилась на стороне, противоположной главной дороге. Или, возможно, просто диван в гостиной, который превращался в кровать – я точно не помню.

Я помню, как с тоской подумал, что я могу сделать с местом такого размера – домашней базой, в которую я мог бы вернуться после многочисленных путешествий по миру, которые я планировал совершить, как только стану успешным писателем. Впервые исследуя гостиную, я заметил необычайно большое количество дешевых девичьих журналов, складированных здесь и там.

Это было первое из пары десятков таких посещений, заполнивших двухлетний период с конца 1961 по ноябрь 1963 года. Каждый из этих визитов происходил по предложению Слима, и каждый раз Слим должен был сопровождать меня. Иногда мы встречались со Свояком во Французском квартале и все трое вместе ехали к дому; иногда Слим брал машину Гари, и мы с ним ехали, а Свояк ждал нас дома.

В то время эти экспедиции составляли ничтожную часть моей жизни, так что мне казалось, что они были изолированы от моих приключений среди богемы и хипстеров Французского квартала – квартеритов, как мы себя называли. Так что, мягко говоря, я не делал записей. Однако на вещи, которые большинство людей склонны забывать, у меня есть сверхъестественная память, как часто отмечали мои друзья, когда, спустя много лет после этого, я напоминал им о том или ином пустяковом происшествии.

Таким образом, разговорный диалог, который я использую, рассказывая эту историю, обязательно написан с определенной степенью поэтической или литературной свободы, чтобы передать настроение каждой ситуации, поскольку я не могу предоставить дословную расшифровку того, что было сказано.

Большая часть моих воспоминаний об этих разговорах была подавлена в течение многих лет до 1975 года, когда я смог вспомнить только поначалу, что у Слима Брукса был странный свояк, который казался одержимым нацизмом и который говорил со мной один или два раза об убийстве Джона Кеннеди. Как я смутно вспомнил, после этого я решил, что он просто играет с моим разумом.

Однако с 1975 года я не думал почти ни о чём, кроме Свояка – буквально изо дня в день. Временами я думал, что мой разум сломается от эмоционального напряжения, вызванного необходимостью постоянно думать о чем-то настолько сложном для понимания.

Постепенно мне пришло в голову, что, возможно, странные слова и действия содержат свой собственный психологический камуфляж. Полиция поспешила закрыть такие дела, как убийство Джона Кеннеди. Эрл Уоррен сказал о преступлениях в Далласе: “Меня от всего этого тошнит”. Мало кто из членов комиссии удосужился присутствовать при взятии показаний. Когда Джим Гаррисон вновь открыл дело в конце шестидесятых, репортеры постоянно жаловались на причудливую природу персонажей расследования.

В нашем обществе неприятные вопросы быстро решаются с осторожностью и с минимальным вниманием.

13 Семья Мэнсона

На протяжении многих лет критиков отчета Уоррена, а также всех, кто пытался поближе познакомиться с семьей Мэнсонов, было популярно называть “упырями” и “стервятниками”.

“Мэнсон завёл много друзей за последние семь лет в тюрьме”, до своего освобождения в середине шестидесятых, согласно “Семье” Эда Сандера. “Некоторые сокамерники говорили, что Мэнсон все это время планировал собрать армию изгоев, действующих “под осознанием” материнской культуры” (стр. 32).

То, что Свояк, возможно, был замешан в создании культа Мэнсона, так же как он, должно быть, был замешан в убийстве Джона Кеннеди, было идеей, которая пришла ко мне медленно, в очень интуитивном опасении, прежде чем это было осознано.

Вызывает раздражение то обстоятельство, что Роберт Кеннеди обедал с Шэрон Тейт и Романом Полански в ночь своей смерти, и что люди Мэнсона были весьма вовлечены в “черную плащаницу, черную одежду и поклонялись смерти в Церкови процесса Страшного суда”, которая, пишет Сандерс, “прибыла на сцену Лос-Анджелеса в начале 1968 года”. Они оставались на виду у публики до нескольких дней после убийства Роберта Кеннеди в июне 68 года, после чего они исчезли из поля зрения в Лос-Анджелесе” (стр. 80).

Также в книге “Семья” написано (стр. 73), что Шэрон Тейт была посвящена в колдовство учеником Алистера Кроули, который был техническим советником на съемках фильма ужасов, снятого с ней в Лондоне, и что сатанист из Сан-Франциско Антон ЛаВей сыграл роль дьявола в фильме “Ребенок Розмари” (стр. 77).

Также о мисс Тейт можно прочесть, что в 1966 году “ее отец, подполковник Пол Тейт, делал свое дело во Вьетнаме, заканчивая карьеру в армейской разведке” (стр. 76).

Без контекста странного увлечения Свояка как сатанизмом, так и вопросами военной разведки, такие косвенные странности не имеют особого значения. Но Сандерс делает ещё одно замечание, которое придаёт больший вес любым гипотезам для расследования, которые могут возникнуть из этих тревожных намёков.

“Вполне возможно, что Процесс оказал пагубное влияние на Серхана Серхана, поскольку известно, что весной 68 года Серхан посещал клубы в Голливуде на той же территории, где Процесс занимался инициацией в свою веру. Серхан был очень вовлечен в оккультную деятельность. После смерти Роберта Кеннеди он несколько раз говорил об оккультной группе из Лондона, о которой он знал и которую он действительно хотел посетить в Лондоне”.

А штаб-квартира Процесса оказалась в Лондоне, где они отпочковались от местного саентологического отделения в год, когда был убит президент Кеннеди.

“Был один член Процесса по имени Ллойд, который работал шеф-поваром в одном из больших отелей Лос-Анджелеса – либо в Амбассадоре, либо в Шератоне. Ллойду было около пятидесяти лет”, и, похоже, он принадлежал к отделению Процесса под названием “Иегованы”.

“Вероятно, это совпадение, что Серхан, кажется, навестил друга, который работал на кухне отеля Амбассадор за день до того, как он застрелил сенатора Кеннеди” (стр. 95-96).

Возможно, каким бы параноидальным это не казалось, это не было совпадением. Могли ли Полански каким-то образом быть вовлечены в заговор с целью убийства Роберта Кеннеди? Многие люди, имеющие родственников или близких друзей в странах коммунистического блока, втянуты в разведывательное сообщество, как, возможно, и в случае с Романом Полански, поскольку, если они не подчиняются приказам, их близкие в старой стране оказываются во власти тайной полиции. И по этой причине многие присоединяются к организациям, состоящим из изгнанников, стремящихся освободить родину от марксистского правления.

Могло ли убийство Тейт быть преступлением из мести за убийство Роберта Кеннеди? Могли ли убийцы быть мотивированы на более тайном уровне подстрекателями, действующими по обе стороны забора? Они могли бы шантажировать любого, кто вступает в сговор с Мэнсоном или его последователями, заключая контракт с Шэрон Тейт и ее друзьями.

Я согласен с тем, что это несколько надуманная гипотеза, но именно такого рода представления о тревожных связях продолжали приходить мне в голову, иногда в форме кошмаров.

Особенно с учетом того, что контркультурный писатель и издатель Пол Красснер также заявлял, что его личные расследования выявили многочисленные связи между группой Мэнсона, военной разведкой и убийствами Кеннеди, они не были возможностью, которую я мог бы легко отвергнуть – особенно в свете того, что я теперь узнал о стандартных процедурах работы в борьбе тайных обществ в рамках разведывательного сообщества.

14 Гитлер был хорошим парнем

К середине 1976 года тысячей способов мне стало очевидно, что мои попытки разгадать главную тайну моей собственной жизни привлекли более чем достаточно внимания с чьей-то стороны.

Я больше не мог позволять себе роскошь не думать о свояке Слима и столь же странных вещах – так же, насколько я бы предпочел вместо этого размышлять абсолютно о любой другой теме.

В результате я позволил своему разуму блуждать в противоположной крайности, пытаясь вспомнить всё об этом необычном человеке, каким бы отталкивающим или незначительным он ни был, позволив ему стать главным объектом моих мыслей – человеку, которого я однажды нашел настолько скучным и утомительным, что фактически я задался вопросом, не мог ли он преждевременно cостариться.

Время от времени я получал помощь от окружающих таинственных сил, следящих за моими действиями. Ключевая фраза, упомянутая незнакомцем, проходящим мимо меня по улице, вызвала дополнительные воспоминания о разговоре, записанным неполностью в прошлых записях – а я уже много лет  ежедневно записывал постоянный поток заметок.

Иногда я буду обсуждать этот случай со сравнительно незнакомым мне человеком, который, не признавая своих знаний, задаст вопрос, настолько заостренный, что покажется достаточно информированным. Во многих случаях такой вопрос обновляет память о другом давно забытом разговоре со Свояком.

Во время первого посещения своего нового дома Гари задал мне вопрос, который казался мне академическим: “Керри, если один человек спасает жизнь другого, согласишся ли ты с мыслью, что первый человек тогда имеет право делать со спасенной им жизнью все, что пожелает”?

“Я не знаю, – пожал я плечами, – но я читал, что китайцы верят, что если ты спасешь жизнь другого человека, то с этого дня ты будешь виноват в любых преступлениях, которые он совершает”.

В начале следующего визита он сказал: “Меня интересует дальнейшее обсуждение твоего мнения по вопросу о том, что один человек спасает жизнь другому, Керри. Теперь скажи мне: Что бы ты сказал? Имеет ли человек, спасающий жизнь, право делать со спасенной жизнью все, что захочет? Или нет?”

Я не мог даже себе представить, что бы мог изменить мой ответ. “Да, наверное, так”, – наконец сказал я.

Это был один из первых разговоров со Свояком в его доме, сосредоточенный вокруг его предполагаемой книги, “Гитлер был хорошим парнем”, название, которое мне нравилось за его шокирующую ценность, но о котором Гари постарался напомнить мне, было “только рабочим названием”.

“Секрет могущества Гитлера был в том, что у него не было власти”, – пояснил он. “Вместо этого он был окружен влиятельными людьми – людьми с подразделениями вооруженных сил, профсоюзами, полицейскими управлениями, организованными преступными группировками под их командованием. Но у него самого не было такой прямой основы власти. Он был великим оратором, написавшим книгу, но не имел прямого доступа ни к одной организации. Нацистская партия была союзом организаций под руководством окружавших его людей. Гитлер был их компромиссным кандидатом, потому что они могли доверять ему, когда не могли доверять друг другу, и они доверяли ему только потому, что у него не было собственной власти. И именно поэтому он был могущественным. Многие из его окружения придерживались гораздо более крайних взглядов, чем его собственные, но они не доверяли друг другу напрямую, так что они не могли ничего с этим поделать”.

Беззаботная педантичность преобладала в его меркантильной личности, когда он говорил.

“Я собираюсь написать художественную главу – проекцию того, что бы случилось – если бы Мартин Борман совершил переворот и занял место Гитлера, и ещё одну главу о том, что бы случилось с Гиммлером на месте Гитлера, и еще одну о Розенберге. Теперь он был красавчиком – как только его войска захватили город, он казнил любого, у кого была фамилия Розенберг. Он также был тем, кто сформулировал заветы нацистской религии, которые, кстати, имеет определенные особенности, чтобы рекомендовать это”.

Я сидел и не знал, как реагировать. Я просто не знал, как воспринимать этого парня.

“Хесс был глупцом. Буквально, с коэффициентом интеллекта ниже среднего, он тот парень, который прыгнул с парашютом на Англию, чтобы попытаться заставить британцев присоединиться к немцам – так как Гитлер, из-за его расовых теорий, поначалу думал, что так и будет. Хесс сделал этот шаг по совету своего астролога. Всё что англичане сделали, так это только то, что посадили его в тюрьму. Он гниет там по сей день, – ухмыльнулся он, – очень несправедливо с их стороны”.

Смесь ужаса и интеллектуального очарования оставила меня в состоянии, напоминающем паралич.

“И когда Гиммлер узнал, почему Хесс это сделал, он собрал всех астрологов и убил их, включая личного гитлеровского астролога, а Гитлер разозлился из-за этого. Боже, он бывало и злился! Хе-хе”.

Это казалось Свояку отличным развлечением, и ему приходилось рассказывать одну и ту же историю много раз; казалось, что он находил безрассудные поступки нацистов настолько же забавными, насколько он находил их достижения восхитительными, что было обезоруживающим.

Позже в беседах он спросил меня однажды, не считаю ли я, что Рудольф Хесс должен был быть бы освобожден из тюрьмы. Я согласился, что нет смысла держать его в тюрьме.

Снова и снова он напоминал мне, что между нацистской и коммунистической идеологией есть много общего, и что людей, привлекающих одну из них, часто можно завербовать в другую.

В моих исследованиях я нашел дневник Пауля Йозефа Геббельса наиболее полезным источником цитат, по словам Свояка, которые он хотел использовать для своей книги – вещи, которые звучали хуже, чем то, что говорил Гитлер.

Он также сказал мне, чтобы я обязательно включил все сказанное ими против Католической церкви, и эти предполагаемые сочинения нацистского министра пропаганды были достаточно антикатолическими для этой цели.

Своим собственным почерком в верхней части каждой сложенной страницы бумаги в формат почтового письма, я послушно написал: “Гитлер был хорошим парнем”. Затем снова своим собственным почерком я продолжал цитировать без комментариев все самые ужасные высказывания, которые мне удалось найти у Геббельса и других важных нацистов. Ничего не подозревая, затем я передал эти записи Свояку. Насколько я помню, он дал мне десять долларов за мои усилия.

Поскольку в те дни мне было дано начинать написание проектов с большим оптимизмом и энтузиазмом, а затем отказываться от них в пользу либо нового вдохновения, либо более определенных связей с тем, что относилось к американской экономике, мне не показалось странным, что Свояк вскоре отказался от дальнейшего упоминания о предложенном им выдающемся опусе. Потому что он, во всяком случае, казался даже менее надежным, чем я сам – с его параноидальными теориями, его расколом личности, и его непрекращающимися повторениями.

Один или два раза в наших беседах он намекал, что на самом деле он “больше похож на сумасшедшего ученого”, чем на нациста или гангстера, и осторожно подбросил мне идею, что его настоящее имя может быть Том Мите.

С тех пор я был вынужден поверить, что его истинная личность – это личность канадца, связанного с корпорацией Permindex по имени Луи Мортимер Блумфилд. Но самое правдоподобное предположение, сделанное человеком по имени Джоэл Торнтон, заключалось в том, что на самом деле я разговаривал со взломщиком из Уотергейта, Говардом Хантом; мои воспоминания о Свояке сильно напоминали фотографию Ханта 1959 года, которую можно найти в его автобиографии “Под прикрытием“.

Примечание 3:

В своей книге “Государственный переворот в Америке” Майкл Кэнфилд и Алан Дж. Веберман (Third Press, 1975) описывают интервью с Сеймуром Вайцманом, очевидцем стрельбы в Джона Кеннеди, который после выстрелов убежал на парковку за травянистым бугорком.

“В апреле 1975 года Майкл Кэнфилд посетил Вайцмана в доме престарелых ветеранов… Вайцман сказал, что встретил на парковке агента Секретной службы, который предъявил удостоверение и сказал ему, что все под контролем. Он описал мужчину как человека среднего роста, с темными волосами и в светлой ветровке. Кэнфилд показал ему фото Стерджеса и Баркера. Он сразу же сказал: “Да, это он”, – указывая на Бернарда Баркера”.

Бернард Баркер, конечно же, получил известность в 1972 году, как один из членов банды по взлому Уотергейта под руководством Ханта. В “Государственном перевороте в Америке” также имеются копии “фотографий бродяг” трех подозреваемых, взятых под стражу полицией Далласа, а затем освобожденных загадочным образом без записей об аресте. Они очень похожи на фотографии Говарда Ханта и другого грабителя Уотергейта, Фрэнка Стерджеса, одетых в одежду бродяг и идущих по Дили-Плаза в полицейский участок в компании третьего человека, которого легко могли перепутать с Освальдом на расстоянии, и который мог быть использован для этой цели, возможно, в качестве стрелка с шестого этажа.

Естественно, я не уверен в его истинной личности. Стратегии в разведывательном сообществе достаточно глубоки. Власть держится на обмане на несколько ступеней выше того, что любой здравомыслящий человек может заподозрить. Кем бы он ни был, оглядываясь назад, становится ясно, что он использовал все профессиональные методы, чтобы замести следы.

Среди первых и самых необычных вещей, которые Свояк упоминал в наших беседах в его доме, были случаи странного приема радиоволн. Женщина подхватила радиопередачу через парикмахерские аппараты. Время от времени кто-то обнаруживал, что их зубные пломбы чувствительны к радиоволнам.

“Такие вещи на самом деле случаются, – сказал он, – хотя и редко”.

“Да, – ответил я, – я думаю, может быть, раз или два это случилось со мной. Несколько месяцев назад, когда я жил напротив площади Лафайет в маленькой комнате над гостиницей Фреда, я, кажется, слышал радиопередачи, когда я дремал во время дневного сна – с перерывами на радио-новости, рекламу, сводки погоды и музыку. Когда я просыпался после этого, я не мог вспомнить позывные станции”.

Свояк засмеялся и кивнул… как бы указывая на то, что да, он знал об этом.

Поскольку я ни с кем об этом не говорил, я отклонил его ответ как просто неуместный. От такого необычного человека я не всегда ожидал вполне понятного поведения.

Я забыл добавить, что иногда, когда я служил в морской пехоте, я также испытывал звуковые галлюцинации различной природы, когда укладывался спать по ночам – во время перерыва, после совместной службы с Ли Харви Освальдом в 9-ой эскадрилье управления морской пехоты. Я списал их на особую категорию сновидений. Я также не склонен думать, что мои недавние сны с радиопередачами, имели не только психологические причины.

Я рано сообразил, что Свояк был одержим исключительно причудливыми вещами, и что его разум имел тенденцию блуждать от одной странной разновидности мелочей к другой, не прибегая к здоровому скептицизму.

Иногда я рассматривал возможность того, что все эти действия – это разработка тайного общества, состоящего из лысых заговорщиков – поскольку от третьих лиц я слышал, что все имена, которыми пользовался Свояк, – это имена лысых людей – Братский Орден Лысых Орлов, если хотите, склонялся к не менее зловещему проекту, чем разрушение цивилизации.

Примечание 4:

В трилогии “Иллюминатус!” (Dell Books, 1975), серии фарсовых романов Роберта Ши и Роберта Антона Уилсона, которые представляют собой по сути романтический взгляд на убийц, но, похоже, основаны на внутреннем знании о политике заговора, герой по имени Хагбард Челине утверждает: “Цивилизация – это привилегия или Частное право… И мы все знаем, откуда берется Частное право… из ствола винтовки, по словам джентльмена, чью туповатость вы бы оценили”.

Гари старался напомнить мне, что такие богатые люди, как Рокфеллеры, оказывают давление на правительство, чтобы оно принимало законы, призванные усложнить или сделать невозможным ведение бизнеса для их конкурентов.

Я бы признал это, но всегда спешил добавить, что такие примеры частного права, так сказать, не являются тем, что было определено как чистая свобода невмешательства, и тем самым я отбрасывал действительное как несущественное, потому что это не было аспектом нашей экономической системы, которую Айн Рэнд посчитала достойной защиты.

Примечание 5:

Роман Айн Рэнд “Атлант расправил плечи” (Random House, 1957) произвел на меня неизгладимое впечатление, когда я читал его в казармах для отгрузки в Японию и на борту корабля по пути обратно в Штаты. Ее аргументы в пользу экономики невмешательства, приведенные ее героями в длинных философских речах, убедили меня в том, что глобальное процветание абсолютно требует неограниченного производства для получения прибыли.

Эта точка зрения представляла собой настоящий скачок с смутной марксистской позиции, которую я приобрел, служа за рубежом в морской пехоте, как раз перед этим, в результате моего опыта, связанного с условиями жизни в странах, якобы находящихся под защитой США, а именно на Филиппинах и Тайване, в сочетании с потрясением от скандала с U-2 – но не основанном на глубоко обоснованном экономическом анализе.

Моя сильная ненависть – честно говоря, я не могу назвать это иначе – к Джону Кеннеди была в значительной степени основана на поразительном сходстве между экономической политикой Нового Кордона и экономической политикой Уэсли Мауча, антагониста в “Атлант расправил плечи”, чьи действия в правительстве разрушали американскую экономику.

В этих ранних беседах в его доме Свояк часто говорил со мной об иезуитах. То, что он говорил, было легко отвергнуть как типичный Ку-клукс-клановский антикатолицизм.

Он настаивал на том, что иезуиты преднамеренно преследуют людей, чтобы “проверить” их приверженность христианским добродетелям, от которых они сами, кажется, свободны. Он добавил, что одной из уловок иезуитов было искушение их жертв на богохульство – назвать себя Христом – а затем казнить их.

Примечание 6:

По словам Питера Виерека из книги “Метаполитики: корни нацистского разумах“: “Розенберг резервировал большую часть своей самой яростной ненависти для иезуитов и католической иерархии. Поэтому его план Нового Порядка сознательно подражал иезуитским методам и римской иерархии”.

В моем воображении это вызвало образы священников в черных одеждах, нападающих на безоружных жертв с мечами или кинжалами, и это казалось невероятным, но я воздержался от выражения сомнения.

Иногда, когда я выглядел особенно шокированным чем-то, что сообщал мне Свояк, он напоминал мне, что в Ватикане есть Адвокат дьявола, чья задача – представить Папе аргументы сатаны, чтобы Папа мог их опровергнуть. Затем он добавил, что он сам был чем-то вроде дьявольского адвоката, в том смысле, что он не придерживался всех тех идей, которые выражал.

Строительство тайных обществ, которые бы использовали некоторые приемы иезуитов, было упомянутой им идеей, возможно, перенесенной из обсуждения планов какого-то другого заговорщика в манере такого защитника, о чем Свояк также предупреждал или обещал: “Придет день, когда ты окажешься в окружении адвокатов дьявола; если ты ответишь на все их аргументы, ты станешь королем-философом”.

15 Король-философ

Гари много раз повторял, что лучшее правительство – это власть короля-философа.

Он подробно рассказывал о том, какими чертами должен обладать король-философ, например, уметь различать совпадение и заговор. Другая черта, о которой он упоминал, это способность не наказывать посланников за то, что они принесли плохие вести.

Окружение человека лжецами до тех пор, пока он не станет настолько нетерпим ко лжи, что перестанет терпеть неправду, было одной из его идей для подготовки короля-философа к этой должности. В отдельном случае он сказал мне, что когда-нибудь я буду окружен лжецами, и если я найду способ заставить их сказать мне правду, я стану королем-философом.

“Керри, существуют племенные тайные общества, которые всю жизнь окружают своего короля красивыми женщинами и смотрят, как он занимается с ними любовью – а затем они приносят его в жертву”.

Это звучало как сомнительная честь.

“Керри, как ты думаешь, у короля-философа должна быть достаточно хорошая память, чтобы помнить что-то тринадцать лет?”

Конечно.

“Розенберга не следует обвинять в стремлении к диктатуре, как принципу”, – говорит Виерек в “Метаполитиках”, добавляя вскоре после этого: “Он следует духу сложного вагнеровского различия между королем и монархом. Отвергая подобное правительство парламентом или кайзером (монархом), Розенберг требует Народного короля, героя-диктатора, восставшего из рядов, о котором пророчествовали Яхн и Вагнер”.

“Качества и оправдание Народного короля изложены в фюрерской части главы о метафизике Вагнера. Эта вагнеровская концепция лежит в основе нацизма. Розенберг говорит: Мы хотим видеть в немецком короле такого человека, как мы… но все же воплощением мифа о герое…”

“Суть мифа о фюрере в том, что фюрер является (воплощается) народом, а не отстраненно управляет им, как монарх или экономический класс, или представляет его демократом. Фюрер является органической частью народа, а не отстраненной частичкой. Этот миф сегодня лежит в основе правления Гитлера. Конечно, это всего лишь миф…”
“Керри, я думаю, что король-философ должен быть очень мягким человеком, человеком с душой поэта, но он должен быть окружен для защиты бешеными собаками – самыми худшими и подлыми злодеями в округе”.

Хоть мне было и интересно, какой тип управления к этому приведет, я держал свои догадки при себе.

Примечание 7:

Говард Хант пишет в “Под прикрытием”, что однажды он получил телеграмму, подписанную Ричардом Бисселлом и Трейси Барнсом, призывающую его в штаб:

“Бисселл сменил Фрэнка Виснера на посту начальника Тайных служб, и после госпитализации, вызванной переутомлением, Виснер был назначен на относительно спокойный пост начальника станции в Лондоне. В качестве специального помощника Аллена Даллеса, Биссел создал концепцию самолета U-2, а затем возглавил эту успешную программу. Я провел несколько формальных встреч с Бисселлом во время консультаций в Вашингтоне и более продолжительную во время латиноамериканской конференции начальников станций в Лиме, Перу.

Как главный помощник Бисселла, Трейси Барнс сказал мне, что я был нужен для нового проекта, во многом похожем на тот, над которым я для него уже работал, свержение Хакобо Арбенса. Моя работа, как сказал мне Трейси, будет, по сути, такой же, как и моя предыдущая – руководитель проекта политических акций, рекомендованных Советом национальной безопасности и только что утвержденному президентом Эйзенхауэром: помочь кубинским изгнанникам в свержении Кастро. Репрезентативные кубинские лидеры группировались во Флориде и Нью-Йорке, и я отвечал за то, чтобы организовать их в широко представленное правительство в изгнании, которое, как только Кастро будет свержен, сформирует временное правительство на Кубе…”

Такая должность могла бы дать Ханту возможность поэкспериментировать с необычными формами правления.

“Керри, ты знаешь, что в конце войны Гитлер выступил по радио с речью, призывая ополчение волков-оборотней Германии прийти на помощь нацистскому делу”.

“Да, ты уже упоминал об этом раньше,” – так я ответил после первого рассказа.

“Ты веришь в поговорку, что власть развращает, а абсолютная власть абсолютно развращает?”

“Да. Как говорила Айн Рэнд: Кто защитит нас от наших защитников? Это старая римская поговорка, но на латыни”.

“Ты также слышал поговорку: любопытство убило кошку”.

“Да, однако, это чушь собачья. Больше кошек было убито от недостатка любопытства – посмотреть в обе стороны перед переходом улицы, возможно, чем от слишком большого любопытства”.

“В любом случае, ты можешь просто иметь это в виду. Когда-нибудь ты можешь оказаться в ситуации, когда это окажется правдой”.

“Я очень в этом сомневаюсь”.

“Ну… только не забывай, что ты можешь ошибаться”.

Я не был склонен настойчиво спорить с человеком, который может быть и вооружен и опасен, не говоря уже о сумасшедшем.

“Керри, – сказал он однажды, – одним из хороших способов построить правительство короля-философа было бы устроить так, чтобы кто бы ни был королем, он сам бы не знал об этом, и таким образом, чтобы его использовали для принятия решений, стоя в очереди в магазин и в подобных местах”.

Такая непонятная идея показалась мне академической, но я не видел причин говорить об этом. Во всяком случае, это глупая идея, этот королевский философский джаз, потому что даже если диктатору удавалось бы благосклонно править, что должно было бы гарантировать столь же доброго и мудрого преемника? На это возражение Слим и Гари ответили: “Да”, – и выглядели самодовольными, как будто уже думали об этом раньше и решили это.

Что касается нашего невольного короля-философа, Слим кое-что внес в эту идею: “Это как один из хороших способов осуществить всё это. Но не единственный способ”.

“Конечно, – сказал я, наблюдая за ними обоими со смесью скептицизма и скуки, – это звучит как один из хороших способов завести короля-философа”.

“Что ты думаешь о омбудсменах, которые есть у них в скандинавских странах для того, чтобы помочь простым людям получить доступ к правительству? Как насчет того, чтобы иметь таких людей в нашей стране? Как ты думаешь, это было бы хорошей идеей?”

Думаю, да.

Однажды Свояк также спросил меня, не согласен ли я с тем, что король-философ должен также быть тем, кто умеет хранить “государственные секреты”.

Я, как обычно соглашался.

16 Ведьмы против цезарей

Многие увлечения Свояка были настолько отвратительны, что бросали вызов любым эстетическим вкусами или морали.

Он не только, казалось, наслаждался зверствами нацистов, но и пытки и жестокости любого другого периода истории вызывали у него не меньший интерес.

Он часто повторял банальность, а я в ответ упоминал еще одну; он рассказывал анекдот, и я пытался дополнить его таким же анекдотом; он рассказывал мне что-то ужасное, и я думал о чем-то столь же кровавом, чтобы сказать ему об этом.

Джессика рассказала мне особенно отвратительную историю, которую она слышала на уроке истории, о войне между кланами Ренессанса, когда семья пригласила врага на пир и угостила его плотью его собственного ребенка. Предсказуемо, Свояк, казалось, был вполне доволен этой историей, когда я ему ее рассказал.

Я задавался вопросом, какая непримиримая ненависть может лежать в основе такой ликующей жестокости.

Но когда Гари говорил о своем “короле философе”, это вызвало в моем воображении образ старика в платьях на одеяле со скрещенными ногами, окруженного упорядоченным кругом адвокатов дьявола, сдержанного и мягкого характера, приводящих формальные аргументы с горящими на заднем плане благовониями. Это был образ основанный на индуистской священной картине, довольно далекой от всего уродливого – за исключением неизбежно уместных сказок о человеческой безупречности. Благодаря своему обучению мой воображаемый король умел разрешать все споры в манере Соломона. Тогда еще не понимая ничего о факторах S.N.A.F.U., актуальных везде, где нет связей между равными, я думал об этом, как об чертовски более приятном способе зарабатывать на жизнь, чем телефонные разговоры.

Если он действительно не имел в виду меня для такой работы, я не хотел бы казаться настолько низким, чтобы завидовать кому-то другому, кого могли для этого назначить – возмущаться такой работой – как какой-нибудь буйный анархист, который был обозлен на всех и, более того, имел наглость выглядеть самодовольно.

Если идея, о которой мечтал Гари, не была функциональной, то всегда оставались эстетические соображения. Омар Хайям никогда не озвучивал подобные фантазии для умов своих султанов. И это было так необычно для Гари, который обычно предпочитал обсуждать что-нибудь уродливое.

Среди его умеренных мнений было возложение надежд на иезуитов; они были умными людьми, которых можно было исправить и сделать полезными: “Если бы только Папа Римский мог быть погрешимым”.

Примечание 8:

В 1975 году я получил пресс-релиз от Роберта Антона Уилсона, в котором говорилось, что Папа Павел давал аудиенции духовному медиуму по имени Мэтью Мэннинг, который утверждал, что организовывал ему общение с душами ряда католических святых.

“Керри, иезуиты говорят: “Дай нам ребенка, пока ему не исполнится семь лет, и мы сделаем его нашим навсегда”. Гитлер говорил то же самое. Интересно, кто бы победил в соревновании между ними”.

Он мрачно говорил о создании сатанинских тайных обществ в рамках Общества Иисуса, культах, которые практиковали человеческие жертвоприношения и в своем воображении вызывали старые саксонские божества плодородия. Во время этих бесед, всякий раз, когда я по какой-либо причине жаловался на христианство, он заверял меня, что Гитлер планировал “сделать что-то” с христианами, как только он позаботится о евреях – и что истинной верой нацистов было воскрешение старой языческой “религии земли”.

Примечание 9:

Винсент Буглиози в сотрудничестве с Куртом Джентри писал в Helter-Skelter (W.W. Norton & Company, 1974): “Процесс, также известный как Церковь Окончательного Суда, была очень странным культом. Сначала под руководством некоего Роберта ДеГримстона, а затем Роберта Мура, который, как и Мэнсон, был бывшим саентологом – его члены поклонялись и сатане, и Христу”. (стр. 244)

Бывало, когда я жаловался Свояку на иррациональную жестокость нацистов или их авторитарность, он напоминал мне, что “германская семейная ячейка, с учетом важности немецкого отца – ее патриархальной структуры – вероятно, во многом в этом виновата”.

“Может быть, и так”, – уступал я.

“Изначальные европейские трайбалисты даже не поклонялись богу-отцу как своему главному божеству. Как ты думаешь, почему Мать Иисуса намного важнее для европейских католиков, чем Христос или Иегова? Церковь никогда не смогла бы покорить своих предков без культа Богородицы. А с Церковью пришел римский империализм, Керри – так что именно империализм ввел патриархат в Европу”.

Какие захватывающие мысли о возможностях приходили в голову! Друиды формировали древние тайные общества для борьбы с иноземным угнетателем из Рима, что приводило к организации союзов между племенами вестготов и вандалов – постепенно окружая сердце империи разъяренными колониальными народами, которые приведут ее к краху до основания.

Ведьмы против цезарей! Это была сага, принадлежащая в том числе легенде о Спартаке в анналах истории.

Еще Свояк часто упоминал понятие “козел отпущения”. Он рассказал, что первоначально его называли “беглым козлом” и что он произошел от племенного ритуала, упомянутого в Левит. “Обычай заключался в том, чтобы взять двух козлов, убить одного из них и окропить жертвенник его кровью, а затем взять другого козла и возложить на него грехи всего племени”, – сказал он. “Потом они отпускали беглого козла бродить по пустыне”.

Как-то я ответил, что был роман под названием “Козел отпущения”, я бы сказал, за отсутствием чего-то более подходящего, как если бы я ответил, что был роман под названием “Адвокат дьявола”, когда он затронул бы эту тему.

Что касается одной или другой из этих книг, я думаю, что последняя был написана Тейлор Колдуэлл под псевдонимом, на что он всегда отвечал: “и это тоже очень хорошая книга”.

С безумным блеском в глазах, он также пару раз говорил о создании тайного общества, где “в определенный момент времени, все члены должны убить друг друга”.

На мой взгляд, это звучало как дорогой способ купить дешевую сенсационность.

Во многих отношениях я с удивлением оглядываюсь на свою собственную глупость. Сидя там, развлекаясь идеями, которые представлял Свояк, я ни на мгновение не думал связать то, что он говорил, с моим реальным будущим, а тем более с настоящим.

Тем не менее, это было время в моей жизни, когда я был ярым атеистом в городе, примерно на девяносто пять процентов состоявшим из католиков.

Большинство моих друзей в те первые дни в Новом Орлеане встречались по пятницам вечером в дискуссионной группе в Квартале. Среди завсегдатаев был тихий и очень интеллектуальный художник по имени Джон Камус.

И Ола, и Джессика приезжали туда по разным поводам, в компании Джона, когда я впервые встретил их.

“Неудивительно, что она атеистка!” – воскликнул Иван, ведущий дискуссионной группы, когда узнал, что отец Джессики был президентом Общества Святого Имени, а её мать принадлежала к ряду вспомогательных католических организаций.

Позже я убедил Джона Камуса прочитать “Атлант расправил плечи”. Затем мы встретились в ресторане, чтобы обсудить, за кофе и бутербродами, философию Айн Рэнд, которую он не нашел достаточно убедительной.

Вскоре после этого я упомянул Гари, что Джон Камус, по крайней мере, согласен с Айн Рэнд в том, что ему также нравится Аристотель.

Свояк сказал: “Итак, Керри, это католическая идея – это восхищение Аристотелем”.

“Послушай, я уверен, что Джон Камус не католик”.

Свояк указал, что, возможно, моя уверенность может оказаться неуместной.

Наверное, я пытался сменить тему, потому что помню его раздражающее упорство, указывавшее мне, что у Общества Иисуса были шпионы в штатском.

Мне было очень неловко от этой идеи. Я чувствовал бы себя компрометирующе, даже просто подозревая Джона Камуса в том, что он католический шпион.

Как бы я ни ненавидел религию, подобные обвинения звучали для меня немногим иначе, чем расистские высказывания, которые Гари делал с хроническим упорством.

17 Так ты хочешь быть шпионом

“Керри, что ты думаешь о снафф-фильмах?”

Свояк сидел в характерном для него положении с локтями расположенными на коленях, на скамейке для ног недалеко от центра гостиной. Я сидел в своем обычном месте возле двери. Должно быть, это было между десятью и одиннадцатью утра в субботу. Мы только что прибыли в дом.

“Что такое снафф-фильмы?” – спросил я.

“Это фильмы, которые снимают в Мексике, – сказал он, – в которых женщина думает, что ее застрелят из поддельного пистолета, как части сценария, но вместо этого ее застрелят из настоящего пистолета”.

Могу прямо сказать, что это был один из тех дней, когда я пожелал бы никогда не встречаться с этим сукиным сыном.

“Я думаю, это отличная идея”, – соврал я.

Мой энтузиазм теперь полностью был подхалимством. Юмор сумасшедшего ублюдка, подумал я. Таким образом, по крайней мере, я бы минимизировал свои шансы стать звездой в одной из его кровавых постановок.

Я добавил для полной меры, что убийство было естественным, и что до конца моей жизни я стремился бы нарушить каждую из Десяти Заповедей – нигилистические мысли, которыми я и на самом деле развлекался время от времени, но которые были совершенно неуместны для обсуждения.

Гари и Слим посмотрели друг на друга и усмехнулись, выразив большой восторг на мой ответ.

В дополнение к “Бездействующим бойцам” я пытался написать ещё один роман. Моим основанием для продолжения этих мучительных отношений был сбор именно такой информации о местной мафии, чтобы придать подлинность “Цветному колесу” – книге, которую я писал о всех типах персонажей Нового Орлеана. Но травма начинала брать верх над моим любопытством.

Взглянув на меня со злым ликованием, Гари закончил обсуждение снафф-фильмов, сказав: “Да, я собираюсь заставить людей убивать других людей на камеру, а затем я собираюсь построить сеть шантажируемых убийц”.

Примечание 10:

Эд Сандерс в “Семье” говорит: “Однажды этот писатель был в Лос-Анджелесе, выдавая себя за нью-йоркского торговца порнографии с участием Энди Уорхола. Там была возможность купить семь часов соответствующих эротических фильмов, включая порнографию Мэнсона, собранную во время предварительного следствия. Но цена была 250 тысяч долларов. Затем была записка, написанная репортеру человеком по имени Чак, друг Гари Хинмана, утверждавшего, что у него есть фильмы “Убийства с применением топора в Малибу и Сан-Франциско”.

“Позже выяснилось, что лос-анджелесский наркоторговец якобы продал фильм, изображающий ритуальное убийство женщины, известному нью-йоркскому художнику, имя которого здесь не будет упомянуто”. (стр. 228)

Сандерс не только связывает Семью Мэнсона с созданием снафф-фильмов, но и находит основания полагать, что Церковь Процесса была причастна к ним в такой деятельности.

Очередной разговор, в котором я испуганно ответил из-за жестокого отношения Свояка, о котором я сожалею не меньше, чем о болтовне о снафф-фильмах.

Однажды он сказал мне: “Керри, кубинцы в основном испанской крови, а испанцы – белые люди. Так что если будет еще одна война, и если есть какой-то способ повлиять на то, где она произойдет, я думаю, было бы хорошо, если бы эта война была против кого-то кроме кубинцев – например, против какой-нибудь восточной расы. Не так ли?”

“Я думаю, что должна быть война против коммунизма”, – прокомментировал я.

Он также часто говорил: “Знаешь, Керри, иногда Фидель Кастро появляется в барах прямо здесь, в округе Джефферсон”.

“Ты обманываешь меня!”

“Нет. Он прокрадывается в страну и посещает бары в округе Джефферсон, и иногда он и его друзья избивают девушку из бара, а потом убивают ее”.

Я не знал, верить в это или нет, но спорить об этом, похоже, не было смысла. При последующих повторах этой истории я бы просто сказал: “Да, ты это уже говорил”.

“Керри, ты понимаешь, что профессиональные шпионы никогда не выглядят как шпионы? Что они не всегда даже стараются оставаться незамеченными?”

“Да, я читал однажды книгу под названием “Так ты хочешь быть шпионом?”. Иногда лучшее прикрытие – быть очень заметным – войти через парадную дверь с герцогинями под руки”.

“Да. И еще одно прикрытие – выглядеть обычным”.

Никогда тема разговора не отклонялась от нацизма на долгое время.

“Знаешь, против Гитлера были заговоры с целью убийства”. Мы обсудили их очень подробно, он был крайне хорошо о них информирован.

“К концу войны случилось еще кое-что, когда Гитлер больше не мог скрывать от себя, что проигрывает. Он отдал приказ, чтобы все немецкие запасы нервно-паралитического газа были выпущены в воздух. Он хотел взять всех с собой, но нацисты под его командованием молча отказывались выполнять его приказы”. Это был еще одна история, которую он рассказывал снова и снова.

Иногда Гари производил впечатление мудрого курящего трубку социального философа, и казалось невежливо думать о нем, как о чем-то еще.

О корнях нацизма он говорил грамотно.

“Нацизм, Керри, – это реакционная идеология, но он является реакцией против чего-то. И об этом стоит подумать. Против чего он реакционен? Римский империализм – его наследие в культуре, приведший к колониализму в политике!”

Поскольку, как мы оба знали, ни у Германии, ни у Италии не было империи колоний, посылавшей им дешевое сырье, до тех пор, пока они не начали фашистский разгул. “Керри, это было реакционное движение против империализма – не чистое, но в этом были его корни”.

В другой раз он спросил меня, что я думаю о вербовке людей с различными, противоречащими друг другу антиимпериалистическими идеологиями в одну и ту же организацию – тайное общество, построенное с целью уничтожения империализма. Тогда это не только показалось мне отличной идеей, но, несмотря на все то, что с тех пор произошло, я не могу спорить с основой этой концепции.

18 Совершенное преступление

Мы иногда посещали разные места вместе, все трое, до или после разговора в доме Свояка. Обычно мы со Слимом ездили вместе с Гари, пока он занимался своими таинственными делами.

Однажды мы зашли в аптеку Уотербери на углу Кэмп и Канала, и мы со Слимом сели у фонтана с газировкой, в то время как Свояк извинился, чтобы “сбегать по делам”.

Примерно столько бы времени ушло на то, чтобы дойти до соседнего офиса Гая Банистера, где координировалась вся антикастровская деятельность ФБР и ЦРУ с учебными операциями в изгнании, и одолжить, скажем, карманный магнитофон.

Примечание 11:

Если в тот день Свояк действительно одолжил у Гая Бенистера диктофон, то это важная зацепка в разгадке убийстве, которая также служит еще одним свидетельством того, что он мог быть на самом деле Говардом Хантом.

Гай Бенистер был директором пятого отдела Федерального бюро расследований, антикоммунистического департамента. Теперь известно, что в те дни он тесно сотрудничал с Хантом и корпорацией DoubleCheck в Майами, прикрытием для Центрального разведывательного управления, работающим с кубинскими изгнанниками.

Свояк никогда не упоминал Бенистера по имени, хотя он неоднократно напоминал мне о функциях Пятого отдела ФБР. Однако, я уже был знаком с Бенистером. Женщина, которая была нанята, чтобы напечатать, наконец, последний черновик рукописи “Бездействующих бойцов”, Джойс Тэлли, познакомила меня со своим профессором литературы в Луизианском Государственном Университете в Новом Орлеане – джентльменом по имени Мартин МакКаллоу, который, в свою очередь, однажды вечером в Доме Бурбонов представил меня Гаю Бенистеру, назвав его просто “другом”. Это произошло летом 1961 года после того, как я работал полный рабочий день в American Photocopy Equipment Company и больше не имел достаточно времени для внесения последних штрихов в черновик романа.

И Мартин МакКаллоу, и Гай Бенистер в основном интересовались моей книгой и чтении отдельных ее глав, что, вероятно, было под предлогом того, что похвала Джойс Тэлли вызвала их интерес.

Офис Бенистера впервые привлек внимание общественности летом 1963 года, когда Ли Харви Освальд использовал этот адрес в листовках “Fair-Play-for-Cuba” (Честная игра для Кубы), которые он распространял на Канал-стрит. К сожалению, поскольку в то время меня не было в городе, я узнал об этом событии только после убийства.

После разговора в доме Свояка в тот день, вечером мы вернулись в Уотербери, и снова мы со Слимом сидели и ждали, пока Гари “выполнял поручение”.

Во время первого или второго из этих ожиданий играла “Куда делись все цветы?” на музыкальном автомате у фонтана.

“Свояку нравится эта песня”, – сказал Слим с усмешкой.

“Я знаю”, – ответил я. “Это то, что он мне сказал”.

“Знаешь, так он зарабатывает свои деньги, разжигая войны, чтобы такие простофили погибали. Он такой парень. Он нанимает себя на работу к людям, которые делают боеприпасы, и так далее. И он прав, они никогда не учатся”.

Помню, я думал: да, может быть.

Возможно, в тот день, когда мы сидели и ждали у аптеки, я также нелегально пытался достать через Свояка какие-то таблетки для Джессики, вызывающие аборт. Джессика думала, что она беременна, а её родители, убежденные католики, даже не знали, что мы занимаемся любовью.

Я хотел заполучить эти таблетки, которые, по словам Слима, может достать его свояк, и казалось, что мы сначала обошли весь город. В кофейном ресторане, в одном месте, в анонимном доме в пригороде, в другом. Свояк заходил внутрь на минуту, пока Слим и я ждали в машине. Казалось, Гари наслаждался моей зависимостью от него и как можно дольше тянул ее.

В конце концов, мы уехали далеко в провинцию и где-то рядом с зарослью деревьев он дал мне имя одного аптекаря, который “даже маленьким детям болеутоляющие продает – он тебе все продаст”. Когда мы стояли там, он в довольно тошнотворных подробностях описал, как действуют таблетки для прерывания беременности – постепенно отравляя организм женщины до тех пор, пока он не отвергнет плод, потому что в таком токсичном состоянии организм не может поддерживать сразу обе системы жизнедеятельности.

Это прозвучало настолько опасно, что я ни разу не сходил к аптекарю. Вместо этого я попробовал провести эксперимент психологической медицины. В аптеке Кац и Бестхофф я получил конверт, предназначенный для отправки заявки на кредитную карту. Затем я получил несколько конфет “M&M” от Hershey (потому что они выглядели как таблетки, а на самих конфетах не было маркировки), отсортировал белые и сунул их в конверт.

Они отлично сработали: у Джессики начались месячные в течение часа после того, как она проглотила первое плацебо. Как я надеялся и подозревал, она страдала только от напряжения, вызванного страхом беременности.

Примечание 12:

Однако, оглядываясь назад, мне кажется, что Свояк, вероятно, выполнил свою задачу. В его распоряжении была, очень вероятно, запись нашего разговора, полезная для разжигания ненависти католиков против меня, когда это соответствовало бы его цели – как это могло случиться пять или шесть лет спустя, когда Джим Гаррисон впервые попытался завербовать меня в качестве свидетеля против Клэя Шоу, только для того, чтобы внезапно стать подозрительным ко мне, что не допустило бы полезного ответа.

Такая запись вместе с моими рукописными цитатами министра нацистской пропаганды, обсуждавшего желательность искоренения католиков, после того, как “еврейская проблема” будет решена, послужила бы не только отвлечению Гаррисона, но и вызвала бы у таких людей, как отец Джессики, припадки священной ярости. Это было бы идеальным средством для того, чтобы бросить гаечный ключ в работающий механизм расследования, проводившегося в глубоко католическом городе, в котором в основном проживают римско-католические кубинские изгнанники.

Одним из часто повторяемых заявлений Свояка было: “Знаешь, Керри, у нацистов были летающие тарелки к концу Второй мировой войны”.

Примечание 13:

“Настоящая история о “летающих тарелках” наконец-то стала известна”, – утверждал 7 апреля 1950 года журнал U.S. News & World Report, и я упомянул Свояку о том, что в начале пятидесятых годов я прочитал статью, посвященную этому же вопросу, в “Ридерз Дайджест”. “Что это такое – тарелки, как они работают и как они были протестированы в США – все это можно подробно рассказать в настоящее время”, – уверенно продолжает статья в U.S. News.

“Эта история, не нарушая существующие правила безопасности, указывает на эти основные выводы инженеров, компетентных в вопросах оценки отчетов надежных наблюдателей:

Летающие тарелки, которые видят сотни компетентных наблюдателей на большей части территории США, воспринимаются как настоящие. Свидетельства этого – самолеты революционного типа, сочетание вертолета и быстроходного самолета. Они соответствуют известным принципам аэродинамики. Ранняя модель этих тарелок была построена американскими инженерами в 1942 году, совершила более 100 успешных испытательных полетов. Этот проект был взят на вооружение ВМФ в военное время. В настоящее время строятся гораздо более совершенные модели. О том, где строятся нынешние тарелки, свидетельствуют имеющиеся в настоящее время доказательства”.

Более подробно, история, разбитая на части из несекретных свидетельств ответственных американских учёных, частных наблюдателей и военных чиновников, заключается в следующем:

Ранние модели летающей тарелки, изображенные на этой и следующей страницах, были построены американскими государственными инженерами Национального консультативного комитета по аэронавтике. Подобные проекты летающих тарелок были начаты в Германии и Италии одновременно, в 1942 году”. (стр. 13)

Еще одна статья, приписывающая летающие тарелки ВВС США, появляется в раннем номере “Ридерз Дайджест” пятидесятых годов в дополнение к статье, упомянутой выше.

Но в путеводителе по периодической литературе за годы, прошедшие с момента появления этих статей, тщетны поиски какого-либо дополнительного вклада в легенды о летающих тарелках, которым приписано столь приземленное происхождение. Бросается в глаза отсутствие предположений, что летающие тарелки могли быть правительственными самолетами какого-либо типа.

В последние годы даже средства массовой информации, которым не свойственно то, что обычно они уделяют много внимания упоминаниям всяких чудаков, придали огромное значение сомнительной идее о том, что НЛО существуют с доисторических времен, и даже о том, что Эдемский сад, возможно, был населен парой космических кадетов с других планет.

В книгах о летающих тарелках написано то же самое, хотя в одной из них, которая убедительно опровергает так называемые археологические находки пещерных людей из космоса, есть фотография летающей тарелки правительства США, а также следующая фраза: “В апреле 1950 года радиожурналист Генри Дж. Тейлор утверждал, что летающие тарелки – это весьма секретные американские изобретения, и в течение короткого времени казалось, что существует удовлетворительное объяснение”. Но в этой книге “Современный миф: древние астронавты и НЛО” Морриса Горана (A.S. Barnes & Co., 1978) не упоминается, почему такой тезис был жизнеспособен лишь “недолгое время”.

Думающий исследователь, изучающий эту популярную литературу о летающих тарелках не может не задаться вопросом, не заглушила ли в какой-то момент в начале пятидесятых годов невидимая рука весьма строгой цензуры разведывательного сообщества любые свободные дебаты по этой теме.

После этого, при условии, что мотивы цензоров были достаточно сильными, какими они, по-видимому, и были, любое другое преступление, такое как убийство, могло быть обеспечено мощным сокрытием, если только его исполнители могли каким-то образом быть вовлечены в неразрывную связь с правдоподобными данными о летающих тарелках.

И я сказал: “Да, ты уже упоминал об этом. К тому времени они также разработали реактивный самолет”.

Глядя на меня с ухмылкой, он продолжал: “Да, уже говорил. Более того, они были очень близки к тому, чтобы иметь атомную бомбу”.

“Да. Я фактически слышал, что они работали с чем-то, что называется “тяжелой водой”, используемым при разработке водородной бомбы”.

“Можно сказать, что они были на грани вооружения ядерной энергией”, – заключил он с чувством удовлетворения, которое я принял за нацистское хвастовство.

Я не знаю, почему мне не пришла в голову очевидная возможность того, что Свояк записывал эти сеансы.

Примечание 14:

В “Назначении в Далласе” (Hugh McDonald Publishing, 1975) Хью Макдональда, как рассказал Джеффри Бокка на странице 165, загадочный киллер ЦРУ-КГБ, известный в книге как “Сол” и предположительно один из убийц Джона Кеннеди, описывает поведение Освальда во время перерыва, когда “Сол”, как он утверждает, следил за Ли в Мехико летом 1963 года:

“Он всегда был один во время еды, и он постоянно разговаривал сам с собой вслух. Его обрывки разговоров не были рациональными. Он казался одержимым “Мариной” – теперь я, конечно, знаю, что это была его русская жена – и все время повторял слова “сияющий герой” и хихикал перед самим собой”.

Обнаружил ли Освальд к этому времени, что за ним установлена “прослушка”, возможно, его болтовня была бы более осмысленной, чем это предполагалось, особенно, если он использовал тот же тип разведывательного жаргона, который мог бы также объяснить, казалось бы, бессмысленные отрывки из дневника Сирхан Сирхана. Хотя на первый взгляд такая гипотеза может показаться надуманной, она нисколько не противоречит тому, что сказал мне Свояк о возможном использовании электронного наблюдения.

Свояк сам поднял эту тему в начале одного из разговоров – сказав мне, что европейский диктофон намного превосходит популярный в США метод, особенно для подпольной записи разговора.

“Знаешь, они также могут редактировать и записывать материалы, чтобы они звучали так, как будто ты говорил то, чего не говорил”.

Я всегда указывал, что такие подделки могут быть обнаружены технологически.

“Верно, Керри”, – говорил он тоном необычайного сочувствия. “Они могут”.

Все эти разговоры того времени содержали в себе смысл опустошения и отчаяния, в том, что они казались детищем отчаявшихся личностей.

Иногда, на мгновение, я задавался вопросом, не убили ли Слим и Гари обеих своих жен, якобы сестер, и теперь они “в бегах” по страшному сценарию Леопольда-Леба, который потребовал бы цельный, громоздкий, безнадежно сложный заговор, чтобы объяснить свои действия миру.

В этих мимолетных случаях моей психологической защитой было забыть об этом, как о маловероятном, а затем отбросить обременительные остатки неприятной возможности, на основе вероятности того, что ни один такой заговор не увенчается успехом в любом случае.

Другими словами, сочетание интеллектуальной трусости и безответственности перед проблемами, которые я чувствовал себя не в состоянии решить, позволило мне запереть весь этот опыт где-то в невидимых архивах моей памяти.

Снова и снова он спрашивал меня, не думаю ли я, что может быть совершено какое-нибудь идеальное преступление.

Я крайне скептически относился к любой такой возможности, так как в те дни я почти ничего не понимал в природе практической политики.

Свояк сказал мне: “Я думаю, что могу совершить идеальное преступление”.

Мой ментальный контекст содержал образы Карлоса Марчелло и его друзей. Я полагаю, но не уверен, что Гари сказал, что он вырос в Канзас-Сити по соседству с кем-то, кто был вовлечен в банду Мамаши Баркер. Я представлял себе, что он имел в виду что-то похожее на ограбление Бринкса.

“Может быть, – сказал я, – но сомневаюсь, что тебе это сойдет с рук”. Мое мнение было искажено не только его прикрытием, но и годами фильмов про полицейских и грабителей и телевизионными программами, такими как “Драгнет“.

Тем не менее, в моей голове также пронеслась мысль, что волна преступности, поднятая Свояком, будет характеризоваться причудливостью, возможно, приукрашенной нацистской мистикой с участием снафф-фильмов и странных религий.

19 Частичное просветление

Мы встретились духом в черном, влажном, гномьем лесу, уже трагически удобренном с помощью таких методически жестоких методов, которые могли бы напугать даже самого Гитлера.

Мы, казалось, стояли там время от времени в призрачном горе и рассказывали друг другу о запретной красоте цветов, которые кормились разложившейся плотью этих миллионов жертв.

Спокойно превосходя травму, Свояк имел яростную готовность признаться в изувечении, обсудить это так же подробно, как и любой нормальный человек. Тогда он настаивал, чтобы вы смотрели открытыми глазами на причудливую драму этих странных иностранцев, которые объединили науку с суевериями, политику с астрологией, полицейскую жестокость с неортодоксальной эпистемологией – чтобы каким-то образом произвести нечто ужасающе динамичное.

Иногда он походил на блестящего химика, пробирающегося сквозь взорванные развалины лаборатории коллеги, который в момент своей прискорбной трагедии колебался катализируя Святой Грааль. Этот парень знал, что нельзя верить в эффективность древних философских камней, но ему пришел в голову способ синтезировать один из них.

Наш политический ученый холодно и любопытно относился к другим. Эксперименты его коллеги над гомо сапиенс, обнаруженные в обломках, не беспокоили его, а только показались глупыми в своей экстравагантности. Зачем причинять страдания миллионам людей, когда с небольшой долей жертв, подвергающихся достаточно заметным мучениям, можно, вероятно, провести эквивалентную социологическую алхимию? Единственная беда, казалось ему, заключалась в том, что современное состояние мастерства достигала алхимия, а не ядерная физика.

Всякий раз, когда Свояк не был скучным, он наводил ужас – но при этом каким-то образом он казался, возможно, из-за простого защитного эффекта моих травм,  более скучным, чем когда-либо еще.

Еще один психологический феномен произошел внутри меня в его компании – ощутимое истощение энергии через низ живота или позвоночник.

Примечание 15:

Прочитав “Тантру” Омара В. Гаррисона, книгу о тибетской сексуальной йоге, я обнаружил, что такой эффект возникает у жертв тантрической черной магии. Согласно книге в мягкой обложке “Оккультный рейх” издательства Эйвон, Гитлер часто казался посетителям и соратникам действующим как человеческий энергетический вакуум – с паразитической силой, которая просто высасывала каждую комнату своей энергией, когда маленький человек заходил внутрь. Время от времени я продолжал встречаться с человеком, который оказывал на меня такое воздействие, независимо от каких-либо личностных черт, и я разговаривал с другими людьми, которые в то или иное время ощущали такой же ужасный отток энергии в присутствии таинственно опустошающего человека.

Я слышал, что это явление может быть вызвано с помощью наркотиков, особенно с помощью белладонны. Насколько я помню, Свояк был принимающим гостей хозяином, который подавал теплую чашку слабого растворимого кофе, когда я только приехал, а затем он вообще отказался от гостеприимства. Чашка была сделана из пластика и имела форму чайной чашки. Похоже, что я всегда сидел там, сонливее, чем мне хотелось бы это признавать, хотя ни в коем случае не под действием сильных наркотиков, если вообще под их действием, желая, черт возьми, чтобы мерзавец, по крайней мере, предложил бы мне немного приличного кофе.

Также вполне возможно, что в других случаях я был помещен в формальный гипнотический транс. Однажды Свояк с большим энтузиазмом обсудил дело Брайди Мерфи и спросил меня, не думаю ли я, что следует исследовать последующие примеры реинкарнационной памяти, раскрытой с помощью гипноза – но адекватно, подчеркнул он, с помощью кого-то, у кого есть ресурсы.

Когда я возразил, что не верю в реинкарнацию, он ответил с симпатией и одобрением: “Я тоже, Керри, но думаю, что эту возможность в любом случае должен расследовать кто-то, у кого больше денег, чем у тех парней, которые написали книгу о Брайди Мерфи, кто-то, кто мог бы провести очень тщательное расследование”.

Он убедился получить мое согласие. Но я не помню, чтобы лично добровольно вызывался на подобные расследования.

У меня есть отчетливое воспоминание о том, как я сидел со Слимом, однажды поздно вечером, близко к сумеркам, в угловом баре в каком-то захолустном городке Луизианы, ожидая возвращения Свояка. Все, что я помню, это то, что мы потягивали пиво в месте в заведении, напоминающем по структуре Дом Наполеона, с выходами на улицу вместо стен с двух сторон, но более простым – с вывесками Севен-ап вместо кованых чугунных украшений. В данный момент я не могу вспомнить, как мы туда попали или куда мы пошли после.

Возможно, с более ранними временем связано воспоминание о завтраке со Слимом одним ярким утром в крохотном ресторанчике на озере Пончартрейн, со Свояком внутри плавучего дома через узкую пристань напротив переднего окна кафе. Опять же, я не помню, как мы туда попали и куда пошли после.

Не раз, однако, я задавался вопросом, был ли я загипнотизирован на борту этого катера в тот день, возможно, с помощью наркотиков, а затем методично запрограммирован. Ведь у меня есть несколько воспоминаний, которые по качеству похожи на сны и кажутся не связанными ни с чем другим, что когда-либо случалось со мной, за исключением того, что они смутно связаны со Свояком.

Пение Вуди Гатри об “арке и камнях” в одном из его альбомов ярко напомнило мне эти разобщенные фрагменты памяти, относящиеся к образам меня как “первого послереволюционного человека” с нехарактерной утопической и романтической марксистской риторикой и как одинокого анархиста играющего на гармонике, блуждая по Америке.

Также я, кажется, помню, что получил указания относительно будущей миссии спасения США от русского вторжения. Я чувствую, что мне сказали, что я смогу положиться на помощь радио, просто слушая музыку.

Такие вещи заставляют меня предполагать, что Свояк, возможно, был двойным агентом высокого уровня, продающим проекты, гипнотически программируя меня как для русской разведки, так и для Пятого отдела ФБР – чтобы никто, кроме Слима, не знал, какой возмутительный розыгрыш он проделывал над всеми нами.

Охваченный красотой абстракции, я не обращал никакого внимания на то, что происходило с этим человеком в этой комнате именно здесь и сейчас – так что я свободно дал ему разрешение промыть мне мозги.

Мастера дзен называют это опасностью частичного просветления!

Сцена, которую я хорошо помню, произошла, когда мы втроем возвращались откуда-то из поездки, гуляя по гравию перед домом Гари. Я обсуждал создание массового движения, великой объективистской армии протестующих против налогов, марширующих в Вашингтон, поющих песни и выкрикивающих лозунги в манере демонстраций за гражданские права.

“Нет, – сказал Свояк, когда мы подходили к его двери, – это не то, чего ты хочешь. Чтобы свергнуть правительство, нужна организация, которая является ни рыбой, ни птицей – нечто, что нельзя легко классифицировать с некоторыми аспектами бюрократии и прочими нюансами организованной преступности. Таким образом, это будет почти незаметно обычному человеку”.

Из-за отсутствия необходимого цвета и яркости, которые могли бы меня заинтересовать, и, к тому же, зловещего звучания, эта идея меня оттолкнула. Я спрятал ее в глубине души как предупреждение.

Однажды мы долго говорили о том времени, когда несколько лет назад США тайно вмешались в дела Гватемалы, чтобы свергнуть левый режим. Свояк спросил меня, не считаю ли я такую политику хорошей, и, конечно же, в те дни я считал.

Далее я пересказал несколько фактов об инциденте, о котором я прочитал в одном из национальных журналов, что, казалось, его порадовало, и после этого он со знанием дела рассказал об этой операции в манере человека, который потрудился, чтобы стать хорошо осведомленным обо всем этом, но я не помню, чтобы он упоминал ЦРУ в этом отношении.

Мы также говорили о поимке советского шпиона Рудольфа Абеля и о блестящей победе американского шпионажа. Однако я не помню, обсуждали ли мы когда-либо обмен Абеля на нашего пилота U-2 Фрэнсиса Гэри Пауэрса, совершенный администрацией Кеннеди. Однако, поскольку самолеты U-2 взлетели и приземлились в Ацуги, когда я был за границей в морской пехоте, в атмосфере официальной тайны до инцидента с U-2, в котором участвовал Пауэрс, тема U-2 представляла для меня личный интерес.

Примечание 16:

В книге “Под прикрытием” Говард Хант упоминает, что многие форменные офицеры, работавшие с ним в то время, были адвокатами в частной жизни. “Среди тех, с кем я познакомился, – пишет он, – были подполковник ВМФ Джеймс Донован, который позже должен был защищать полковника ГРУ Рудольфа Абеля, советского шпиона, и который сыграл важную роль в обмене его на летчика U-2 Гари Пауэрса”. Хант также обсуждает проект U-2 в своей книге, упоминает тех, кто участвовал в его разработке, и т.д.

20 Форд в твоем будущем

Свояк любил улыбаться, пожевывая трубку, и позволять себе некоторое время молчать, прежде чем сменить тему одного из своих едва заметных напоминаний на другое.

“Знаешь, Керри, есть один член семьи Рокфеллеров, который путешествует по стране, принося сатанинские человеческие жертвы. И у него есть целая западня, типа дорожного шоу, которую он берет с собой для этой цели. Его зовут Трейси Барнс. Ты можешь запомнить это, Керри? Трейси Барнс”.

В последовавшей за этим тишине я задавался вопросом, может ли такая фантастическая история быть правдой. Конечно, богатые не могли убивать простых людей самыми возмутительными из всех возможных способов и избегать наказания за это просто потому, что они были богатыми, а не бедными! Это казалось маловероятным, мягко говоря.

Но тогда, если бы по какой-то причуде нашего государственного управления или экономики это было правдой, то в любом случае я ничего не мог бы с этим поделать. Так к чему же это настойчивое требование запомнить?

Как объективист Айн Рэнд я считал своим рациональным долгом признавать невиновность без веских доказательств вины, особенно когда объектом обвинения были богатые капиталисты. Ведь, как постоянно отмечала Айн Рэнд, под каждым камнем обитали стаи завистливых паразитов, просто ищущих безопасные способы атаковать богатого и продуктивного промышленника.

Примечание 17:

Как пишет Говард Хант в “Под прикрытием”: “Затем, к моему приятному сюрпризу, меня вызвали в офис Трейси Барнса, военного соратника Аллена Даллеса, юриста с Уолл-стрит и шурина Джо Брайана. Барнс поклялся мне в особой секретности и сообщил, что Совет национальной безопасности при Эйзенхауэре и вице-президент Никсон приказали свергнуть коммунистический режим Гватемалы. Если я приму предложенное назначение, сказал мне Барнс, то это будет должностью руководителя отдела пропаганды и политических действий проекта, и он добавил, что, естественно, ни один подпольный проект не имеет более высокого приоритета, чем этот”.

Свояк должно быть рассказал ту же самую историю о Трейси Барнсе и сатанинских человеческих жертвоприношениях несколько раз. То, что я не должен забыть, это казалось ему особенно важным.

Примечание 18:

По словам Карла Оглсби в книге “Янки и ковбойская война”, “на самом деле это были такие “упертые либералы”, как Трейси Барнс из ЦРУ и Эдвард Лансдейл (на которого Эллсберг работал во Вьетнаме) и главный военный советник Кеннеди Максвелл Тейлор, который выступал за подпольную войну, или войну спецназа, в качестве альтернативы традиционным военным и дипломатическим вариантам и что, таким образом, привело США к неприемлемому участию в делах Кубы и Вьетнама”.

“Трейси Барнс – маленький человек, Керри”, – добавил он с тем, что в его голосе казалось настоящим гневом. “Разве ты не согласен с тем, что маленькие мужчины подвержены комплексу Наполеона, что они склонны компенсировать свой дефицит роста, злоупотребляя своей властью?”

“Да”, – сказал я, подробно рассказывая обо всех примерах маленьких мужчин, которые выкрикивали приказы и выдвигали необоснованные требования в на старших курсах Корпуса подготовки офицеров запаса и морской пехоты.

Примечание 19:

“В штаб-квартире я совершил протокольные звонки Аллену Даллесу и генералу Кэбеллу, Фрэнку Виснеру“, – в этот момент в “Под прикрытием” Хант вставляет сноску (“Миниатюрный личный помощник Фрэнка Виснера был известен как “Озард из Виз”), продолжая, – “и его главному помощнику, Трейси Барнсу. Освободившийся от ограниченности Подразделения стратегических служб, Дик Хелмс был теперь начальником операций всей Подпольной службы. Друг в друге мы различали родственные души и формировали дружбу, которая, хотя и спорадически, из-за моего длительного отсутствия за границей, продолжалась до лета 1972 года, когда мое имя впервые было упомянуто в связи с Уотергейтом”.

С тех пор, в последние годы, я узнал, что болтовня о Трейси Барнсе, по поводу его роста, является любимым занятием в ЦРУ, так же как и сопротивление “местническим”, или иезуитским, влияниям, которые имеют тенденцию доминировать в разведывательном сообществе, часто косвенными способами. Жена Ханта, Дороти, например, была католичкой, и поэтому заявление о его отношении к Хельмсу может содержать некоторые тонкие аллюзии.

Когда Свояк упомянул Трейси Барнса и сатанистские жертвы, он также заметил, что печально известный взрыв в воскресной школе в Бирмингеме был делом рук Гриффина Белла, имя которого я в то время также не знал.

“Гриффин Белл – судья, Керри. Он судья Пятого Окружного Суда. Это значит, что он путешествует из одного места в другое, рассматривая дела. Он окружной судья. Ты можешь запомнить это, Керри?”

“Да, я могу запомнить это, потому что Мэррин Сэм в “Маленьком Абнере” – это окружной судья, и я знал парня в начальной школе по имени Клиффорд Белл”.

“Керри, помнишь тот слоган: “В твоем будущем есть Форд”?”

“Да, в хрустальном шаре. Раньше это было в рекламе журнала “Нэшнл джеографикс” у моего дедушки”.

“Что ж, имей это в виду. В твоем будущем может быть Форд”.

“Я сомневаюсь”. Я не особо увлекался машинами.

В тот момент Слим заговорил: “Послушай этого человека, Керри. Он пытается тебе что-то сказать”.

Да, конечно. Я ненавидел, когда Слим становился таким патерналистом.

Свояк также говорил об уроках антикоммунизма, которые генерал Эдвин Уолкер давал в Германии. “Его за это перевели, и кучка его офицеров-сослуживцев ушла в отставку, когда армия сделала ему выговор”.

“Молодцы”, – сказал я об Уокере и его друзьях. “Иногда я задаюсь вопросом, хочет ли, вообще, эта страна победить в Холодной войне”.

“А ты знаешь о деле генерала ВВС Билли Митчелле?”

“Да, я читал об этом в “Ридерз Дайджест””.

“Я не думаю, что то, что они сделали с Билли Митчеллом, было справедливо. А ты?”

“Конечно, нет. Он был как Риковер. Он не потерпел волокиты. В этом была его проблема”.

Обо всем этом он не раз вспоминал, и я стал ловко использовать это, как предлог, чтобы сменить тему. Форд в моем будущем? “Раньше говорили, что у вас может быть Форд Модели Т любого цвета, какого захотите, если только он черный”, – сказал бы я.

“Да, это называется выбором Хобсона. Знаешь, Керри, антикоммунистический отдел в ФБР называется Пятым отделом”.

“Да, ты уже говорил мне это раньше”.

“Керри, пять – это очень важное число”.

Примечание 20:

В 1964 году, живя в Ширлингтоне, штат Вирджиния, и переписываясь с Грегом Хиллом, я предположил, что нашей сатирической религии, Дискордианскому обществу, которое мы с Грегом основали в Калифорнии перед поездкой в Новый Орлеан, нужна догма – или, как мы это называли, котма.

Комментарий Свояка запал мне в душу, когда я решил, что это должен быть Закон Пяти: все происходит пять раз – или может быть все каким-то другим образом связано с числом пять. Слим Брукс был нашим четвертым новообращенным в Дискордианское общество, и, как и следовало ожидать, Свояк был пятым человеком, кто присоединился к этому забавному культу, посвященному греческой богине неразберихи, Эриде, известной римлянам как Дискордия.

Хотя вскоре я забыл напоминание Свояка, я остался очарован “законом”, который он вдохновил, как и Дискордианское общество в целом, особенно из-за его быстрого роста числа членов. Потому что в конце шестидесятых и начале семидесятых и Грег, и я, начали сталкиваться со всякими людьми, называющими себя дискордианцами, в том числе с тем человеком, чьи странные представления о нацистах были так похожи на представления Свояка – Стэном Джемисоном, чье дискордианское имя было Коман-Ра.

Мне неизвестно, как Коман-Ра вошел в слабо связанную дискордианскую сеть друзей и знакомых, но помню, что впервые начал получать от него письма примерно в 1970 году. Они варьировались от инструкций о том, как проращивать фасоль, до расистской крайне правой литературы на тему ненависти, которую мы с Грегом считали довольно тревожной. Только в 1975 году Комон-Ра признался мне, что он кое-что знает об убийстве Джона Кеннеди.

“Есть Пятый отдел ФБР, Гриффин Белл работает в Пятом Окружном Суде”, – продолжил Свояк, и он, возможно, упоминал, а может и не упоминал, помимо, возможно, двух других вещей, связанных с числом пять, что существовала разведывательная общественная организация под названием “Командование промышленной безопасности оборонного сектора” с пятью фронтовыми группами.

Примечание 21:

Когда я столкнулся с этой информацией в неопубликованной рукописи Уильяма Торбита “Номенклатура клики убийц”, мне показалось, это стимулировало мою память, но я никогда не был уверен в этом.

“Ты когда-нибудь замечал, Керри, как, потянув за одну нитку, можно распутать целый свитер?”

“Да?”

“Имей в виду, что это также верно и для политики: когда-нибудь ты можешь найти это очень полезным”.

“Ладно, хорошо”.

“Как ты относишься к этой идее? Что если бы положение в этой стране на какое-то время ухудшилось, а потом стало бы намного лучше? Как ты думаешь, это было бы нормально?”

“Конечно, я полагаю”.

“Керри, ты когда-нибудь слышал об игре под названием “Замри”?”

“Нет”.

“Сначала ты гасишь свет в комнате. Потом все начинают делать то, что хотят. Потом кто-то кричит: “Замри!” – и все должны замереть, пока свет включается”.

Наверное, я выглядел довольно озадаченным. Помню, я чувствовал себя очень испуганным.

Безумие, но мне показалось, что Свояк усмехнулся и сказал: “Это очень хороший способ иметь дело с людьми, которые делают всякие плохие вещи”.

“Ты когда-нибудь слышал о “Сплуи”?” Я решительно попросил поддержать разговор.

“Нет. Что такое “Сплуи”?”

“Игра, в которую они играют с новичками в братствах во время Адской Недели. Они собирают их в темной комнате и говорят всем, чтобы они начали дрочить, и тому, кто первым кончит, надо закричать “Сплуи!”. А потом они включают свет, и всегда есть один парень, который достаточно глуп, чтобы поверить им и согласиться с этим – и вот он, совсем один среди них с его членом в руке и спермой на трусах”.

“Был один человек, который отправился на небеса. И он оказался совсем один на облаке. Мимо него плыли облака с парнями, которые были окружены бутылками вина и женщинами. И он проплыл на облаке до Святого Петра и сказал: “Эй, что это за парни?” И Святой Петр сказал: “Они в аду”. И тогда он спросил: “О, да? Тогда почему вино и женщины для них, а я сижу здесь совсем один?” Святой Петр сказал: “В аду, в бутылках вина есть дырки, а в женщинах – нет””.

Затем дискуссия ускользнула в другое направление, которое казалось почти таким же бессмысленным. Мы говорили об интеллекте дельфинов, а также об их крайней социальности – о том, как один дельфин бросается в сети, чтобы остальная часть стаи могла сбежать.

Неоднократно он упоминал о том, что в Германии во время Второй мировой войны принадлежащие Круппам оружейные заводы умышленно щадились бомбардировщиками союзников, хотя все гражданское население поблизости было уничтожено.

Для меня это звучало как нелепая сверхтяжелая теория заговора. В те дни большинство людей, казалось, верили, что Новый курс Рузвельта доказал, что правительства сильнее крупного бизнеса.

Только Сумасшедший Дэвид, параноик, считал, что существуют картели, которые были выше истории в выбранной ими неизвестности для обычного человека. Но потом он даже заподозрил, что политики соперничающих наций обсуждали друг с другом, как лучше всего уничтожить народы друг друга.

Сумасшедший Дэвид сказал, что только шестьдесят семей контролируют большую часть богатства Америки. Это звучало как туманная легенда, оставшаяся от Золотого века, или одна из историй, которую мой отец рассказывал о Великой Депрессии, чтобы обосновать голосование против Эйзенхауэра.

Конечно же, Свояк был просто обманутым психопатом, увлеченный величием Третьего Рейха, хвастающимся мощью нацистов. Мрачная вагнеровская опера в ночлежке.

Но тогда всегда наступало неудобное и неприятное положение, в котором находился Гитлер в первые годы его жизни.

Сочетание убогих и величественных тем с национальным шовинизмом привело к появлению темных скрытых юнгианских корней последующего навязчивого фанатизма нашего времени.

Примечание 22:

По словам Питера Батти в “Доме Круппов”, в феврале 1956 года Альфрид Крупп “совершил обширный тур по Дальнему и Среднему Востоку, заскочив пообщаться с бизнес-руководителями в такие столицы, как Каир, Бангкок, Дели и Карачи. На самом деле, он был первым крупным немецким промышленником, ступившим на эту территорию после войны. Вначале поездка была охарактеризована как “серьезная попытка” противостоять экономическому наступлению Советов в слаборазвитых странах Африки и Азии, но по возвращении, обнаружив, что русские теперь заинтересованы в покупках у него, он изменил свою песню и поспешил отрицать, что ведет “частный крестовый поход против коммунизма” – к огорчению многих американских дипломатов, голубоглазым мальчиком которых он незадолго до этого стал…. Через несколько месяцев он снова отправился в Канаду, хотя… Канадцы не были в восторге от того, что среди них оказался осужденный военный преступник, и продемонстрировали свое недовольство, устраивая демонстрации везде, куда бы он ни поехал в их стране. Поводом для этой поездки для Альфрида стало его участие вместе с Сайрусом Иттоном, знаменитым другом-капиталистом Хрущева из Кливленда, штат Огайо”, в конференции. (стр. 254)

Примечательно, что в другом месте книги отмечается, что именно Джон МакКлой, который позже был членом Комиссии Уоррена, а также был связан с банковскими интересами Моргана, спас состояние Круппа после Нюрнбергского процесса: “Также, к удивлению многих, он решил отменить приказ о конфискации имущества Круппа – никто не ожидал, что он зайдет так далеко. МакКлой оправдывал свою щедрость тем, что ни один военный преступник не был наказан таким образом: “Конфискация личной (так!) собственности не относится к практике нашей правовой системы и в целом противоречит американской концепции правосудия. Я не могу на основании доказательств против обвиняемого Круппа найти такой степени личной вины, которая поставила бы его выше всех остальных, осужденных Нюрнбергским судом””. Бэтти продолжает там же на страницах 233 и 234: “Позже, когда ряд видных американцев опротестовал его на дальнейшие объяснения, МакКлой описал свое решение об освобождении Круппа, как самое “утомительное”, которое ему когда-либо приходилось принимать. Но к его вечному стыду, по крайней мере, по моему мнению, он также стремился снять обвинения о рабском труде, выдвинутые против Альфрида в Нюрнберге”.

Из “Дома Круппа” мы также узнаем, что “первый крупный русский заказ Альфрида пришел в 1957 году, после того, как он выставлялся на Лейпцигской Восточно-Германской торговой выставке в марте предыдущего года – мероприятие, которое в то время шокировало многих западных немцев” (стр. 257-258). Это был контракт стоимостью чуть более четырех миллионов фунтов на химические заводы и три завода по производству синтетических волокон, “которые, по иронии судьбы, он производил по лицензии американской фирмы”. Это быстро привело к более тесным и теплым отношениям между Москвой и Эссеном. Действительно, когда в 1958 году Микоян, русский министр торговли, посетил Западную Германию, он из всех сил старался поговорить с генеральным менеджером Альфрида, заверив его в том, что “продукция Круппа имеет отличную репутацию среди наших людей”. Через несколько недель после этого замечания Микояна, Хрущев, тогдашний русский премьер-министр, в своей речи в ЦК КПСС в Москве заявил, что “Советский Союз в прошлом поддерживал хорошие отношения с фирмой “Эссен” Круппа”.

“Позже, в том же году, в Москву была доставлена группа высокопоставленных чиновников Круппа во главе с их генеральным менеджером; Микоян назвал их “первыми ласточками торговли из западного мира”. Очевидно, что русские очень хотели иметь дело с людьми Альфрида, но переговоры по кредитным условиям прервались – хотя ходили слухи, что настоящая причина заключалась в том, что в последний момент Альфрид был приторможен американцами”.

“Сам Хрущев приложил руку к следующему этапу ухаживаний, когда на Лейпцигской ярмарке в марте следующего года, то есть в марте 1959 года, заставил восточно-германскую прессу отказаться от привычных обличений Круппов как разжигателей войны, и Альфрида, в частности, как осужденного военного преступника. Более того, он посетил стенд Круппа на ярмарке и выпил тост за фирму из стакана из нержавеющей стали Круппа, наполненного французским коньяком, выразив сожаление, что глава дома не был там лично, но все равно передал Альфриду свои добрые пожелания. Сегодня имя Альфрида больше не фигурирует в советском списке военных преступников, и до недавнего времени Дом Круппов имел постоянный офис в Москве: пожалуй, это два самых примечательных и в то же время два самых парадоксальных факта во всем послевоенном подъеме фирмы и семьи”.

Возможно, именно такие маневры Москвы заставили Мао Цзедуна осудить хрущевскую политику “мирного сосуществования” с Западом как политический ревизионизм, а не какую-либо терпимость русских к американской демократии, как многие американцы были склонны верить, или что китайцы враждебно относятся к мирным отношениям с США.

Но самый тревожный вопрос, который меня беспокоит, заключается в том, почему с таким послужным списком в качестве американского верховного комиссара в Германии, достопочтенный Джон МакКлой впоследствии был назначен в президентскую комиссию по убийству президента Джона Ф. Кеннеди?

В свете таких данных можно лишь сделать вывод, что Свояк не был обманут, полагая, что в высших эшелонах американского правительства от лица Круппов существовал заговор и что он был ответственен во время войны за сохранение их заводов вооружения от бомбардировок союзников.

21 Может быть, они сумасшедшие

Мы со Слимом войдя после того, как Свояк открыл дверь, нашли места, куда можно сесть.

По причинам, возможно, связанным с бессознательными страхами, я предпочел кресло прямо за дверями, рядом с ними. Слим обычно сидел на противоположной стороне домашней комнаты, или где-то посередине, иногда справа или слева от меня.

“Хотите чашечку кофе?” – спросил Гари.

Мы оба сказали: “Да”.

Передав мне слабо заваренную смесь с мгновенным запахом в пастельно-синей пластиковой чашке для чая, Свояк занял место в кресле слева от меня и возясь со своей трубкой и мешочком табака “Half&Half”, обменивался со Слимом комментариями о вещах, связанных с мирской логистикой их отношений. Обложка женского журнала ненадолго привлекла мое внимание.

Свояк объявил, очень взволнованно: “Керри, я хочу узнать, действительно ли перо сильнее меча!”. Таковы были его вступительные слова, и сразу же стало ясно, что это будет одним из дней его расхаживания по комнате. “Согласен ли ты с этим?”

“Да. Я как раз подумал на днях, что многие люди, вероятно, прибегают к насилию, потому что им не хватает слов, чтобы выразить свой гнев каким-то другим способом”.

“Превосходно! И как ты думаешь, что если бы твоя жизнь зависела от этого, ты мог бы выразить гнев других людей, людей, которые более угнетены, чем ты?”

“Определенно!”

“Замечательно! Тогда мы узнаем, что могущественнее – написанное слово, или сила оружия”.

“Ты когда-нибудь видели копию картины Диего Ривера под названием “Крик”?” – еще один из этих вопросов.

“Я скажу тебе, чего я боюсь как писатель”, – ответил я. “Так это таких людей, как Смердяков в “Братьях Карамазовых”, люди, которые упускают суть того, что ты пишешь, воспринимая это слишком буквально или недостаточно буквально, и используют это для оправдания действий, которые ты на самом деле не рекомендуешь. Иван Карамазов написал сочинение, утверждая, что поскольку бога нет, то и преступления быть не может, а Смердяков, его брат-ублюдок, прочитал это и убил их отца. Потом он признался Ивану и сказал: “Но брат, это же была твоя идея!” Осознание того, что всегда будут такие люди где-то, читая то, что я написал, пугает меня”.

“Да, все же, автор пытался донести идею, что люди должны верить в бога, есть бог или нет, потому что иначе они станут преступниками – что если бога не существует, то его нужно будет изобрести”, – пояснил Свояк.

“Я понимаю это, но это чушь. Роберт Ингерсолл великолепно опроверг это мнение в своих трудах, а также на примере собственной жизни. С другой стороны, во имя бога было совершено больше убийств и пыток, чем по какой-либо другой причине”.

То, что Свояк часто поднимал вопросы, которые, казалось бы, не имеют отношения ни к чему, я находил весьма раздражительным. “Ты когда-нибудь замечал, как работает саксофон, Керри? Это очень сложный инструмент. Он должен быть чрезвычайно физически скоординированным, а для этого нужна значительная практика и навыки. Но это то, чему можно научиться”.

Затем он добавил, что агенты разведывательного сообщества могут использовать подобные методы для передачи данных вверх в бюрократической системе таким образом, чтобы манипулировать своим начальством по разные стороны конфликта – “как если бы они работали на саксофоне. Особенно двойные и тройные агенты могут использовать это, решая, какую информацию предоставить какому именно боссу, и тем самым влияя на людей, находящихся у власти, с позиции ниже их”.

Еще он сказал: “Знаешь, Керри, многие из людей, которые служат в качестве агентов шпионажа, делают это не по своему выбору; их заставляют работать против их воли с помощью вымогательства, включая людей, которые работают на наше правительство!”

Я объяснил, что знаю об этом достаточно. Я видел фильм, основанный на правдивой истории с Эрнестом Боргнином в главной роли под названием “Человек на ниточке”, в котором американец иностранного происхождения был вынужден вернуться в его старую страну на “каникулы” и шпионить в пользу США.

“Керри, ты когда-нибудь слышал историю о маленьком голландском мальчике, который спас Голландию, заткнув пальцем дыру в дамбе?”

Еще один неуместный комментарий. Мне показалось, что мне стоило непочтительно ответить. “Да. Мой приятель-гей в старшей школе рассказывал: “Ты слышал о маленьком мальчике, который засунул палец в дамбу? Ей это не понравилось””.

“Скажи мне кое-что”, – ответил Свояк, не смеясь над моей незначительной шуткой. “Что бы ты сделал в такой ситуации? Этот маленький мальчик спас свою страну. Но он также умер от голода, потому что никто не нашел его до самой смерти. Как бы ты справился с таким положением?”

Я ответил, что, наверное, сидел бы там с засунутым пальцем в дамбу, постоянно думая о том, как подать сигнал о помощи.

Этот ответ, казалось, ему очень понравился.

“И еще есть басня о короле, – продолжал он, – чьим подданным соперничающий монарх запретил разговаривать с ним, поэтому он придумал код, согласно которому каждый предмет одежды и каждый жест что-то означали, чтобы они могли рассказать ему, что происходит. Как ты думаешь, ты мог бы сделать что-то подобное в похожей ситуации?”.

В другой раз он сказал: “Керри, знаешь, один из симптомов шизофрении заключается в том, что они разрабатывают целые языки – используя обычные слова, но приписывая им свои личные значения”.

“Да, я читал это в одном из учебников по психологии Лой из школы медсестер”. Лой была подругой из французского квартала, одной из моих самых близких, безмятежной женщиной с длинными черными волосами, которая зарабатывала себе на жизнь будучи художницей.

“Интересно, что заставляет их изобретать свои собственные тайные языки. Зачем кому-то, особенно сумасшедшему, идти на все эти проблемы?”

“Может быть, потому что они сумасшедшие. Один из видов паранойи – параноидальная шизофрения”.

“Но знаешь, Керри, есть люди, у которых проявлялись симптомы паранойи, которых доставляли к психиатрам, и когда они начали изучать их прошлое и жизненные ситуации, то обнаруживали, что пациент на самом деле подвергался преследованиям”.

“Да, ты уже упоминал об этом пару раз. Но есть и настоящие параноики. Не все из них действительно преследуются”.

“Нет, Керри – не все”.

Одной из повторяющихся тем Свояка было происхождение слова “Голливуд”.

“Это от растения падуб (holly) или, для язычников, от священного (holy) растения”.

“Да, в каньонах недалеко от Голливуда, в Калифорнии, растет падуб”.

Примечание 23:

Было что-то еще, что он сказал о Голливуде, теперь это расплывчато в моей памяти – но это касалось важности не оставаться в политическом положении, имеющем отношение к языческим тайным обществам, которые можно было бы назвать “Голливудом”.

В другой раз он с симпатией говорил о “Голливудской десятке” – сценаристах, которых занесли в черный список из-за подозрений в связях с коммунистами. Это было одним из тех несоответствий в его политике, которые я находил весьма смущающими. Какое дело было у такого нациста, как он, чтобы беспокоиться о гражданских свободах обвиняемых красных?

То, что коммунистическое подполье в Италии сделало с Муссолини и его любовницей, было еще одной темой, которую он обсуждал таким образом, что он временно казался скорее левым, чем фашистом. Радость от пыток и убийства Дуче и его женщины преобладала в его настроении в такие моменты.

Был только один способ принять это: этот нацистский свояк Слима был странным, и очарование Слима им было странным, и это все, что можно было сказать.

“Керри, в ЦРУ есть бюрократы, которые принимают дела, не читая их. Разве ты не согласен, что такое поведение должно быть наказано?”

“Да!” – воскликнул я. “Есть такая вещь, как преступная халатность. В Маниле были люди, живущие в картонных холмах, они умирали с голоду, а Филиппины были владением США до конца сороковых годов. Это еще один пример того, что стало возможным только благодаря преступной халатности”.

Примечание 24:

Моя гипотетическая интерпретация замечания о сотрудниках ЦРУ выглядит следующим образом:

Предположив, что Свояк был высокопоставленным оперативником ЦРУ, он или кто-то из его знакомых – возможно, Ричард Никсон на должности вице-президента в качестве директора по планированию вторжения на Кубу обнаружил, что сотрудники агентства обычно соглашались с проектными предложениями, передаваемыми доверенными лицами, не потрудившись сначала их прочитать. После этого человек, сделавший это открытие, придумал рационализацию использования такого поведения тем, что оно должно быть наказано, созданием собственного виртуального правительства внутри аппарата безопасности США.

Подтверждение этой возможности можно найти в следующей статье, перепечатанной в марте 1974 года в номере “The Yipster Times” из “The Los Angeles Star” или “The Boston Real Paper”:

“Ряд сверхсекретных и политически взрывных документов связывают президента Никсона с заговором по убийству бывшего президента Джона Ф. Кеннеди, согласно словам частного исследователя Шермана Скольника из Чикаго. Скольник сослался на один из документов во время пятичасового ток-шоу на радиостанции WLS в Чикаго 15 октября”.

“Скольник, выступая рано утром в ток-шоу “Пойнт-Контерпойнт” на радиостанции WLS, сказал, что эти документы были среди тех, которые использовались Говардом Хантом и его женой Дороти для шантажа президента Ричарда Никсона. Скольник сказал, что миссис Хант перевозила документы с собой на рейсе 553 авиакомпании United Airlines, когда он разбился в декабре прошлого года, в результате чего погибли миссис Хант, журналистка CBS Мишель Кларк и 43 человека. Скольник заявил, что самолет был подорван”.

“Один из документов, которые Ханты использовали, чтобы шантажировать президента, по словам Скольника, это сверхсекретный меморандум Совета национальной безопасности, подписанный тогдашним президентом Дуайтом Эйзенхауэром. Меморандум датирован 22 ноября 1960 года, всего через несколько недель после избрания Кеннеди президентом и в то время, когда Эйзенхауэр еще занимал пост главы государства”.

“В меморандуме говорится, по словам Скольника, что, по мнению Совета национальной безопасности Эйзенхауэра, восхождение на пост президента Джона Кеннеди не отвечало интересам страны. Совет национальной безопасности Эйзенхауэра взял на себя обязательство, – сказал Скольник, – объявить Кеннеди угрозой национальной безопасности”.

“Частный исследователь сказал, что документ СНБ рекомендует “в большой многословности” разобраться с Кеннеди, чтобы он не мог занимать пост Президента. Меморандум, по словам Скольника, “рекомендует убить Кеннеди”…”

“В ноябре 1960 года, в день подписания совершенно секретного меморандума, Ричард Никсон был вице-президентом Соединенных Штатов и, таким образом, членом СНБ. Если документ СНБ являлся подлинным, как говорит Скольник, то Никсон был одним из тех, кто рекомендовал убить Кеннеди”.

Дальнейшее понимание того, как это возможно, предоставлено в книге “Секретная команда” (Prentice-Hall, 1973) Флетчером Праути, где он объясняет, как автоматический процесс одобрения был облегчен: “После того, как ЦРУ было вовлечено в серию подпольных операций, оно должно было практиковаться в том, чтобы вернуться в СНБ… и демонстративно кратко информирует о следующей операции как части серии. Как они надеялись, через некоторое время важные и очень занятые члены СНБ или подкомитета СНБ будут выполнять другие обязанности и назначат кого-то другого, кто будет действовать от их имени на заседаниях. Это заметно ослабило механизм контроля. Кроме того, ЦРУ позаботилось о том, чтобы назначенные заместители всегда были близки к ним” (стр. 108).

“И для построения нашего тайного общества для борьбы с империализмом, я думаю, мы должны следовать политике не давать правой руке знать, что делает левая. Это нормально, Керри?”

“Я не против”, – невинно сказал я.

“И я думаю, что одной из законных функций правительства должно быть обеспечение исполнения контрактов. А как насчет тебя?”

“Да, определенно. Это одна из единственных надлежащих функций правительства, по словам Айн Рэнд”.

“И я думаю, что любой контракт, заключенный кем-либо старше двадцати одного года, должен быть обязательным. Тебя это устраивает?”

“Да”.

“Да! И я также считаю, что устные контракты должны быть обязательными. Слово мужчины должно быть столь же надежным, как и его обязательство”.

“Да”, – ответил я, задаваясь вопросом, почему Слим вдруг показался таким взволнованным. Как обычно, он не участвовал в дискуссии, но он казался почти вне себя от ликования – с восхищением улыбаясь Свояку, глядя на меня с очень довольным выражением в его глазах.

Примечание 25:

Совет национальной безопасности уполномочен по закону направлять действия ЦРУ, но постепенно его убаюкивали, вместо этого утверждая действия, инициированные в ЦРУ. После этого строителям империи в ЦРУ было легко превратить как верхние уровни ведомства, так и Совет национальной безопасности в “резиновые штамп” операций для своей политики.

С учетом того, что Никсон и Хант работали вместе по анти-кастровской деятельности, и в свете утверждений о том, что Хант имел возможность шантажировать Никсона во время Уотергейта, вполне вероятно, что оба эти человека были в числе тех, кто совершал подобные уловки. Однажды что-то типа предложения, как смертный приговор Джону Кеннеди, и кто знает – что еще было написано, возможно, оставалось только положить это в корзину “Входящие” на столе бюрократа, который, как правило, одобрял все проекты.

Конечно же, мне не приходило в голову, что я просто что-то не так понял, не изучив это, и более того, настроил себя так, что каждый раз, когда я соглашался со Свояком после этого, он обладал полномочиями сделать это договором, имеющим обязательную силу. Насколько я понимал в то время, я лишь подшучивал над несбыточными мечтами маньяка, опасаясь, что если я обижу его, он станет опасен для меня – или, как в предыдущем случае, потому что я случайно согласился, но думал, что мое согласие было чисто академическим.

В других случаях Слим становился непостижимо взволнованным, когда Гари говорил о вещах, которые казались совершенно неуместными, а его молчаливое рвение отвлекало. Например, когда Свояк говорил о мифологических корнях значений названий дней недели, Слим почти подпрыгивал на своем месте.

“Керри, ты знаешь, что среди овец есть баран с колокольчиком на шее, чтобы другие не сбились с пути от стада. Ну а на скотном дворе в Чикаго у них тоже есть такой баран с колокольчиком, и его обучили ходить на территорию, где забивают овец. Так что другие овцы следуют за лидирующим бараном от железнодорожных вагонов до своей гибели. И это происходит снова и снова, каждый раз, когда прибывает и выгружается новая партия”.

Прекрасное дополнение к моей коллекции мелочей.

Иногда он мог казаться обыденным и бессмысленным. “Знаешь, пес (dog) – это “бог” (god), написанный задом наперед”.

Потом были его нелепые низкопробные шутки. “Знаешь, как называют мужчину, которому нравится женская грудь (chest)? Каштан (chest-nut)”.

“Ты слышал о старых девах, которые устраивали пивные вечеринки на пляже и насыпали песок в свой Шлиц?” Я бы ответил, опираясь на свой опыт службы в морской пехоте.

“На холмах Теннесси был ниггер,” – сказал он мне, – “который читал “Майн Кампф” в конце тридцатых или начале сороковых годов и думал, что это величайшая книга, когда-либо написанная”. А потом – хе-хе – он узнал, что Гитлер относился к неграм как к нечеловеческому виду. Более неполноценным, чем евреи”.

Время от времени он болтал со мной о возможности построения универсального языка, основанного на юнгианском представлении о коллективном бессознательном, используя ассоциативные символы и бессознательные архетипы.

Я заметил ему, что Фрейд настаивал на том, что при анализе сновидений поезда всегда символизируют смерть, и упомянул, что профессор психологии Джессики говорил, что потирание носа было отрицательным знаком, а поглаживание волос – положительным.

То, что такой язык будет напоминать загадочную болтовню шизофреников и поэтому при определенных обстоятельствах будет полезен для отклонения тех, кто говорит на нем, как сумасшедших, было еще одной важной возможностью, которая мне не приходила в голову.

Тем, кто знаком с неонацистским сатанизмом и колдовством, известно, что в рамках разведывательного сообщества и политики заговора было разработано несколько таких тайных языков и что, по крайней мере, один из них использовался еще в пятидесятые годы.

22 Ты можешь запомнить это?

Иногда Свояк говорил так, как будто у него в голове был совершенно определенный план, который должен был осуществиться в определенную дату, и что я должен был запомнить определенные фрагменты информации, чтобы выжить.

“Керри, имей в виду, что коммунисты попытаются сделать из тебя мученика за их дело”.

Я бы заверил его, что не питаю иллюзий относительно коммунистической доктрины о том, что цель оправдывает средства. Я подумал о словах Третьего Интернационала.

Иногда он с ухмылкой говорил: “Знаешь, Керри, если ты будешь ходить по улице и разговаривать сам с собой на людях, люди подумают, что ты сумасшедший”.

Очевидно. Что за странные слова! “Конечно”, – согласился я. “Я думаю, что люди, которые ходят по улицам и разговаривают сами с собой, сумасшедшие. А кто, черт возьми, не считает?” А потом я начал усугублять свое раздражение: “В Новом Орлеане больше людей, которые ведут себя безумно, чем где-либо еще, где я когда-либо был. А потом у них хватает наглости называть Калифорнию “страной фруктов и орехов””.

Затем Свояк сделал разочарованный или раздраженный вид, как будто я упустил какой-то момент.

И снова тема разговора сместилась без видимой для меня причины.

Однажды он сказал: “Через тринадцать лет будет двухсотлетие Америки. Керри, я хочу сделать этой стране рождественский подарок!”. Он звучал угрожающе.

“И я думаю, что коммунистическая партия должна быть легальной, как и любая другая политическая партия”.

“Да”, – твердо согласился я. “Джон Эдгар Гувер говорит, что объявление коммунизма вне закона только загоняет его в подполье, и с ним становится труднее бороться”.

“И я думаю, что должны быть места, куда могут отправиться садисты и психопаты, специальные национальные парки или что-то в этом роде, где они могут сражаться друг с другом до смерти, если захотят”.

“Место для таких, как я”, – добавил он и Слим рассмеялся, как будто они оба поделились секретной шуткой.

Такие узаконенные дуэли казались логичными, учитывая альтернативы, которые могли бы задумать эти опасные персонажи.

В конечном счете, больше всего в Свояке беспокоила его непоколебимая жизнерадостность в обсуждении самых душераздирающих тем.

“Керри, – сказал он однажды, – почему люди равнодушно относятся к массовым убийствам, но не к убийству одного человека?”

“Я не знаю! Я схожу с ума по этому поводу с тех пор, как произошла резня в Катанге. Если бы это было убийство с топором, это стало бы новостью первых полос газет в течение нескольких недель или месяцев после этого”.

Казалось, это так позабавило Гари, скорее даже удовлетворило. “Да, мы надули фракцию Чомбе, и именно они поддержали Соединенные Штаты. Поддерживать конголезцев было даже не в наших национальных интересах!”

Каким бы националистом я ни был во времена моего увлечения Айн Рэнд, эти сообщения были травмирующими, о том, как женщин водружали на бамбуковые шесты, втиснутые в их влагалищах, а маленьких мальчиков и девочек заживо сжигали в кучах дров полицейские силы Организации Объединенных Наций.

Я также согласился с мнением Свояка, насколько это было возможно. Отталкивало то, что никакая жестокость, казалось, его не беспокоила.

Однажды он сравнил себя с персонажем романа Ромена Гари “Корни неба” – стрелком-социопатом, который довольствовался тем, что живет в таком мире, какой он есть, и пользуется его страданиями. “Но, возможно, мы могли бы работать вместе”, – добавил он, после того как любезно заметил, что я не такой.

“Скажи мне, Керри, ты бы не побоялся сесть в тюрьму?”

“В революционной ситуации, – сказал я, – тюрьма может быть просто еще одной станцией на пути к политической власти. Это еще кое-что, о чем говорил персонаж Ромена Гари. Я читал о тюремных заключениях Махатмы Ганди и о том, как он превратил их в дисциплину йоги, и я тоже мог бы это сделать. Иногда именно так я справлялся со своей службой в морской пехоте”.

“Керри, есть некоторые люди, называемые саентологами, которые хотят создать общество, основанное на человеческих жертвоприношениях. Ты знал об этом?”

“Слим упоминал о них. Это новая религия Лафайета Рона Хаббарда, не так ли? Но он не говорил, что они занимаются человеческими жертвоприношениями”.

“Ну, они занимаются. И было бы неплохо, если бы ты помнил об этом. Возможно, ты когда-нибудь сможешь помешать им захватить власть”.

Потом был случай, когда он долго рассказывал о Фреде Демаре – канадском мошеннике, который выдавал себя за врача и делал успешные операции на мозге. “Похоже, он был довольно умным человеком. Разве ты так не считаешь?”

Я внес свой вклад в то, что в этот момент выглядело как обмен пустяками, сказав: “Говорят, что мошенники обычно пытаются установить, что в сердцах их потенциальных жертв есть какая-то корысть, прежде чем они их обманут”.

Слим и Гари посмотрели на меня и кивнули, на губах Слима играла легкая улыбка, в глазах Свояка мелькали искорки, как будто это утверждение было гораздо более уместным, чем я предполагал.

“Керри. Что ты думаешь об идее создания тайного общества, которое использует методы коммунизма для борьбы с коммунизмом?”

Мы оба время от времени выражали сочувствие Обществу Джона Берча, хотя никто из нас не был полностью согласен с его политикой. В те дни, однако, средства массовой информации – особенно либеральные – представляли Берчеров в ложном свете как военизированных подрывников. При поддержке Белого дома СМИ нападали на все крайние политические позиции. Риторика, клеймящая интеллектуальные меньшинства как опасные просто за то, что они находятся вне “мейнстрима”, независимо от их позиции по отношению к насилию, сама по себе казалась опасной и безответственной. Это была одна из главных причин моей ненависти к Джону Кеннеди: я ценил инакомыслие; он считал его антипатриотичным.

“Керри, ты ведь не из тех людей, которые в трудной ситуации могут сдаться и покончить жизнь самоубийством?”

“Ты никогда не встретишь человека, менее склонного к самоубийству, чем я”, – парировал я. В том возрасте я мало задумывался о собственном мышлении, которое и без того было полно противоречий. Меня привлекали всевозможные опасные приключения. В буквальном смысле слова я не ожидал, что буду жив через тринадцать лет, когда по политическому расписанию Свояк должен был бы активизировать свою революцию.

И все же ничто не казалось мне хуже, чем, например, сознательный прием снотворного – удручающе популярное занятие среди квартеритов. Как хороший объективист, я вместе с Айн Рэнд, презирал все, что было “против жизни”.

Но как начинающий солдат удачи и путешественник, я испытывал лишь презрение к скучным и неповоротливым людям, которые не соглашались со мной в том, что жизнь следует измерять “не ее длиной, а ее интенсивностью”. Сколько всего можно вместить в свою жизнь – вот что важно, а не то, как долго ты терпел. Для меня только первый вариант был жизнью; простое довольство ничем, кроме как выживанием, было просто существованием. Будучи уверенным в том, что проповедую обращенным, я часто объяснял свою жизненную философию Свояку.

“Керри, хотел бы ты каждый день своей жизни попадать в опасности?”

“Конечно! Мне бы это понравилось!”

“Я могу это устроить – если ты этого хочешь”. В его голосе прозвучал намек на предупреждение.

“Это именно то, чего я хочу. Жизнь ничего не значит, кроме тех случаев, когда ее видят на фоне ее забвения. Именно эту мысль я вынес из пьесы Теннесси Уильямса, по которой сняли фильм, самый последний – “Внезапно, прошлым летом“. Смерть – это лицо бога – единственного бога, который существует: абсолютное небытие”.

Слим сказал: “Керри хочет жить быстро, умереть молодым – и оставить после себя красивый труп. Это не моя философия, но я могу понять его чувства”.

“Верно”.

Время от времени я делился со Слимом и Свояком идеями коротких рассказов или романов. Одна из них касалась истории под названием “Апекс: Бог Севера”, о большом айсберге, внутри которого скрыт компьютерный операционный центр, тайно управляющий всей историей из своей подводной базы недалеко от Северного полюса.

Я также подумывал о продолжении под названием “АнаПекс: Бог Юга”. Гари, казалось, слегка развлекали эти идеи. По крайней мере, он не отмахнулся от них как от нежелательных отступлений.

А Слим настолько заинтересовался моими писательскими проектами, что иногда просил у меня мои записи, когда я заканчивал работу над ними, с лестными словами: “Когда-нибудь ты станешь известным писателем, и они будут чего-то стоить”.

Временами я даже подозревал Слима в том, что он крадет у меня заметки, хотя трудно было представить себе мотив для такой крайности. Поскольку я склонен к рассеянности в отношении своих личных вещей, я обычно обесценивал последнее подозрение как обычную паранойю.

Примечание 26:

Среди записок, таинственно исчезнувших во время одного из визитов Слима, были записи об идее, которую я вынашивал еще со времен службы в морской пехоте, о создании тайного общества наемных убийц для уничтожения иностранных диктаторов.

На них была изображена диаграмма в форме мальтийского креста. В центре находился лидер, который затем назначал по одному помощнику в каждой из четырех областей: администрация, разведка, операции и логистика – организационные отделы деятельности морской пехоты.

Затем каждый помощник назначал последователей, личность которых оставалась неизвестной для лидера, как и его личность для них. Каждый последователь должен был набрать еще двух последователей и так далее, по убыванию уровня полномочий, создавая четыре пирамидальных крыла.

На службе я однажды дошел до того, что назначил другого морского пехотинца, Рауля Гайона, своим начальником разведки. Однако вскоре после этого мы поссорились и перестали разговаривать друг с другом.

Я четко помню, что мои внезапно пропавшие записи были сделаны карандашом. Я не помню, насколько подробно они объясняли схему. Думаю, они были довольно скудными, информации было достаточно, чтобы передать общее представление, и не более того.

Примерно в то же время исчезли заметки об издательском бизнесе, который я думал основать, под названием “Тор Тандерпресс”. Слим сказал, что Тор – это норвежский бог грома; его имя состоит из первых букв моей фамилии. Я не думаю, что далее он упоминал для меня, что символом молота Тора была свастика, или что Гитлер взял этот знак отличия у финских ВВС.

На самом деле, я думаю, что Свояк сказал мне, что Гитлер предпочитал свастику, потому что это был символ, который использовали арийцы при завоевании доведической Индии.

Свояка, похоже, привлекала любая идея, связанная с тайным управлением. Однажды он сказал: “Гитлер был клоуном. Ему никогда не следовало выходить на публику. Он должен был жить как обычный гражданин, правя из-за кулис”.

Другой пример того, как Свояк обратил внимание на идеи, которые меня увлекали, произошел, когда он однажды предупредил: “В твоей жизни наступит момент, когда один из твоих друзей начнет вести себя точно так же, как Франциско д’Анкония в “Атлант расправил плечи” – будет впечатление необъяснимого отказа от идеалов, которые вы оба разделяли. Можешь ли ты помнить об этом? Его мотивы будут похожи на мотивы Франциско в романе Айн Рэнд – проникновение в ряды оппозиции”.

Я заверил его, что могу, хотя на самом деле я не старался запомнить ничего из того, что говорил этот странный, повторяющийся человек. Слим, если хотел, мог считать Свояка блестящим и компетентным; я же был уверен, что этот человек – просто брехун, хотя, возможно, и опасный.

“А если бы в этой стране захватили власть нацисты, фашисты, не думаешь ли ты, что было бы лучше мучить одного человека, а не целое меньшинство, как евреев?”

“Да, но сколько бы этот один человек мучился?”

Слим усмехнулся.

Свояк ухмыльнулся и сказал: “Не очень много”, – махнув рукой в уничижительном жесте.

Иногда Свояк мог показаться достаточно компетентным, чтобы заставить меня задуматься. На короткое время я начинал беспокоиться, что недооцениваю его. В моей памяти всплывает отрывочное визуальное воспоминание: Гари, стоя возле своей машины в солнцезащитных очках, жует трубку и выглядит как самый эффективный нацистский генерал. В тот момент он, казалось, рассматривал меня, как будто я представлял для него ценный приз – кого-то, кто мог бы быть полезен в его планах.

Однажды он спросил меня, что я думаю о создании многочисленных фракционных заговоров, состоящих из тайных обществ, маленьких стран и так далее, как кусочки пазла, а затем, в назначенное время, собрать их вместе в мощную организацию, достаточно большую, чтобы завоевать мир. Я думаю, что одним из примеров, который он упоминал, была Польша. В любом случае, ссылки на Польшу были частыми в его разговорах со мной – Польский коридор во время Второй мировой войны, презрение Гитлера к полякам и так далее. Свояк, похоже, упоминал Польшу так же часто, как и Германию.

В целом, он, казалось, знал о Европе не меньше, чем о Соединенных Штатах, часто упоминая, например, стихотворение “На полях Фландрии” и гибель Титаника. Однажды он выдвинул версию, что Титаник был затоплен специально, чтобы избавиться от какого-то важного лица.

Современные европейские дела также занимали его внимание. Мы разделяли восхищение одним французским бунтарем, который в то время поднимал восстание среди владельцев мелких магазинов в Париже под лозунгом “Повесим сборщиков налогов!”

Возможно, это объясняло, почему его оппозиция коммунизму была более квалифицированной, чем у среднего американского патриота-антикоммуниста того времени.

“Керри, согласен ли ты с марксистско-ленинской теорией исторической ответственности – что люди должны отвечать за результаты своих действий, независимо от их намерений?”

“Да”, – рявкнул я. “Нет ничего вернее поговорки о том, что благими намерениями вымощена дорога в ад. Если мы не хотим, чтобы почти половина мира продолжала умирать от голода, то этика должна быть направлена на то, что действительно изменит нынешнюю ситуацию. То, что будет работать, то, что будет кормить людей, должно быть стандартом морали, а не то, что кажется справедливым в глазах избалованных интеллектуалов, которые никогда не бывали за пределами Соединенных Штатов. Как сказал поэт Робинсон Джефферс, у этой страны есть национальный комплекс интроверсии. Как и у Японии. Ни одна из этих стран не верит в существование внешнего мира. Люди смотрят кинохронику или читают что-то в газетах, но подсознательно для них это лишь развлечение”.

То, что Свояку нравилось слышать от меня, было видно по выражению его глаз. “А эти либеральные профессора, эти интеллектуалы, о которых ты говоришь, – ты когда-нибудь замечал, как они говорят? Они говорят: “я чувствую” это и “я чувствую” то. Не “я думаю”, а “я чувствую”. Я думаю, с ними что-то не так, не так ли? Они не думают, они чувствуют. Разве ты не согласен, что разум должен всегда преобладать над эмоциями?”

“Да – это как раз то, что говорит Айн Рэнд”.

То, что политика этого предполагаемого нациста изобиловала противоречиями, показалось мне озадачивающим, но не очень интересным. В своей всеобще-американской манере я решил, что он просто какой-то псих.

Человечество изобилует примерами нелогичного поведения. Айн Рэнд говорила, что единственная свобода воли заключается в решении думать или не думать. Для меня было очевидно, что большинство людей думают только тогда, когда перед ними встают насущные, повседневные проблемы. Когда дело доходило до философии и политики, вера и принятие желаемого за действительное брали верх. Ничто другое не могло объяснить мне, почему, например, так много умных людей верили в Бога.

То, что я часто бываю таким же противоречивым, как и он, никогда не приходило мне в голову. Я бы сидел и утверждал, что если в чьем-то мышлении есть противоречие, то ему следует проверить свои предпосылки. Затем, бессознательно, я отвечал на вопрос, противореча чему-то другому, что я только что сказал. Я был не только автором, просто подшучивающим над этим человеком, чтобы собрать справочный материал для книги, я также был молод и дерзок. Рациональность привлекала меня не только потому, что роман Айн Рэнд романтизировал ее, но и по ряду других причин.

23 Сегодня я! Завтра ты!

Одна из любимых военных историй Гари была о том, как немцы однажды обманом заставили Сталина уничтожить всех его лучших генералов.

“Во время действия пакта Гитлера-Сталина, когда нацисты готовились к разрыву со Сталиным и нападению на Россию, они принесли ему список всех его самых блестящих генералов и сказали, что они замышляют против него измену”.

“Сталин не только поверил им, но и сказал: “Сколько вы хотите за эту информацию?” Чертов дурак действительно заплатил им за это!” Гари, должно быть, рассказывал эту историю почти дюжину раз.

“Понимаешь, русские знали, что Гитлер считал евреев неполноценными. Для них это не было проблемой, потому что сами русские традиционно были антисемитами. В царские времена они собирали их и убивали во время так называемых погромов. Но чего они не понимали о Гитлере – хе-хе – так это того, что он считал славян недочеловеческой расой. Хе-хе – он их ненавидел! Фактически, Розенберг измерял черепа казненных славянских жертв, пытаясь доказать, что у них меньше головы, и следовательно, меньший мозг, чем у немцев”.

Моя политика во время таких дискуссий обычно заключалась в тактичном, испуганном молчании. Что-то в том, как он смеялся, пробуждало возможность того, что он не был искренним расистом, что все это было частью его развязного образа “плохого парня”. Однако я не хотел рисковать, провоцируя ненужные споры.

Мне было спокойнее, когда он говорил в терминах американского консерватизма – философии, с которой я не соглашался, но симпатизировал ей в том, что она выступала против социализма.

“Ты когда-нибудь слышал о Гуверовском институте по изучению войны, мира и революции?”

“На самом деле, да. Я недавно читал статью об этом”.

Примечание 27:

Эта статья, вероятно, появилась в газете “Нэшнл Обсервер”, на которую я подписался. Хотя он этого не говорил, Карл Хесс был явным поклонником Айн Рэнд. Будучи издателем и редактором этого издания, он всегда занимал характерную объективистскую позицию по отношению к любому вопросу.

“Что ты думаешь об этой организации, Керри? Ты одобряешь Гуверовский институт?”

“Да. Мне нравится то, что я об этом читаю”.

Свояк выглядел чрезвычайно довольным – как будто мой положительный ответ имел здесь решающее значение.

Этот вопрос он задал только один раз. Другим таким вопросом был: “Что ты думаешь о развитии ядерной энергетики в мирных целях? Программе “Атомы во имя мира“?”

“Я думаю, что это хорошая идея”.

Затем он сказал что-то об атомной электростанции в Орегоне. В те дни расщепление атома для получения электрической энергии казалось очень прогрессивной идеей, поскольку до этого атом был источником взрывной энергии только для оружия.

Он также рассказал о демонстрации против испытания водородной бомбы на Бикини. Протест проходил на Таймс-сквер. При испытании водородной бомбы в качестве подопытных кроликов использовались козы, поэтому “они установили чучело козы на роликовые коньки и катали его по Таймс-сквер с табличкой на шее: “Сегодня я! Завтра ты!” Эту историю он рассказывал два или три раза.

То, что этот нацист, казалось, одобрял демонстрацию ради мира, раздражало меня, опять же потому, что это было не в его характере. Я не был настолько радикален, чтобы верить в марши мира. Для каких целей он занимал позицию слева от меня?

Как и все объективисты, я выступал против призыва в армию. Однако, по мнению Айн Рэнд, и война для защиты американских инвестиций, и передовые оружейные технологии были оправданы. Слепой пацифизм, однако, рассматривался как поклонение прихоти. Беспокойство о бомбе было уделом нечетко мыслящих социалистов вроде Бертрана Рассела.

“Как ты относишься к охране природы, Керри?”

В отличие от других объективистов, я был обеспокоен загрязнением окружающей среды.

“Когда я был подростком, я пробирался в Пуэнте-Хиллз над Ист-Уиттиер рано утром, до восхода солнца, и изымал геодезические колья на строительной площадке для нефтяного подразделения, которое там возводили. Я люблю природу”.

У меня сложилось впечатление, что Свояк собирался стать участником нового динамичного экологического движения. В связи с этим, я думаю, он также упомянул, что был инициирован в индейское племя в Нью-Мексико.

“Когда-нибудь, Керри, – взволнованно сказал Свояк, – ты окажешься в положении человека, обладающего огромной властью. Однако ты не будешь знать, кто тебя поддерживает”.

Расхаживая по маленькой комнате, кружась и поворачиваясь, он сказал: “Никто не сможет дотронуться до тебя. Ты будешь как будто возвышаться на высоком столбе – и, – он сделал драматическую паузу, – в твоем распоряжении будут убийцы”.

Всякий раз, когда он становился таким драматичным, Свояку было особенно трудно поверить. По сей день я думаю, что эта речь была подготовкой к тому времени, когда меня будут обманывать, заставляя думать, что я обладаю огромной властью, чтобы проверить мою истинную преданность. Я думаю, что такая практика может быть обычной особенностью вербовки ЦРУ “под ложным флагом”.

В другой раз он спросил: “Что ты думаешь о правительстве, состоящем из множества королей-философов, подобно мудрецам на склоне горы, которые перемещаются вверх и вниз по этой горе власти в соответствии с их мудростью и способностями?”.

Без величественных украшений это очень напоминает методы ЦРУ по поддержке соперников за власть правительства, которое планируется свергнуть. Выбираются различные лица, которые по тем или иным причинам являются более или менее некомпетентными – что делает их легко свергаемыми по очереди, когда это необходимо, – но за которых можно заручиться значительной поддержкой населения. Затем одна фракция играет против другой, чтобы Агентство контролировало общую ситуацию.

“И еще кое-что, Керри. Знаешь, если ты разоблачишь убийц – ты не станешь королем-философом”.

“Конечно, нет”, – ответил я, решив, что, как обычно, могу побаловать этого грандиозного взломщика всеми этими дикими мечтами, пока не смогу вернуться к здравомыслящим людям во Французском квартале. “Я и не ожидал ничего другого. Я имею в виду, что королю не имеет никакого смысла выставлять напоказ свою собственную охрану”.

Меньше всего мне хотелось, чтобы этот человек поверил, что я когда-либо повторю что-либо из этих дискуссий. В конце концов, если бы он был серьезен – неважно, насколько заблуждался, – у него все же, вероятно, были друзья в преступном мире. Мне дали понять, что если он заподозрит, что я стану стукачом, то Свояк сможет быстро избавиться от меня.

Поскольку я, как правило, не умею хранить в тайне все, что у меня на уме, я эдакий пресловутый болтун, я справился с этой проблемой, забыв об этих разговорах так быстро, как только мог.

Говоря себе, что эти мысли одновременно неприятны и неправдоподобны, я утешал себя мыслью, что если по какой-то причине это не так, то у меня уже столько проблем, что переживания по этому поводу не принесут никакой пользы.

“Керри, есть люди, которые довольствуются тем, что считают себя совершенно обычными. Есть другие люди, которые чувствуют в себе величие со дня своего рождения”.

“Дети судьбы”.

“Именно. К какому типу людей относишься ты?”

“Я всегда чувствовал это – что я предназначен для великих дел. Мой школьный друг, Боб Дойдж, называл это манией величия. Но я думаю, что именно это заставляет некоторых людей возвышаться над обычным стадом. Как Говард Рорк в “Источнике” – он знал, что он великий. Без такого чувства уверенности никто бы никогда ничего не добился”.

“Знаешь, Керри, Гитлер создавал мифы о себе. Например, он говорил, что до войны он однажды гулял в лесу, и ему явилась старуха, которая сказала ему, что однажды он станет правителем всей Германии. Он говорил такие вещи, – с одобрением утверждал Свояк, – чтобы сделать себя более приемлемым для немецкого народа”.

В другой раз он упомянул, что когда Гитлер оказался вовлеченным в борьбу, он написал об этом книгу. “Это то, что ты можешь попробовать, когда придет время”.

В то время я мечтал стать романистом и писателем коротких рассказов. Став таким образом богатым, я планировал путешествовать по миру, ввязываясь в опасные приключения, как мои герои, Ричард Халлибертон и Джон Годдард. Затем я планировал написать нехудожественные книги о своих приключениях.

Написание книги о своем политическом угнетении казалось неудобным и долгим способом реализации.

Как и большинство нацистов, которых я знал, Свояк также постоянно рассуждал о том, что, возможно, Гитлер все еще жив и здравствует в Аргентине. Более того, он утверждал, что Мартин Борман был замечен кем-то после войны в Швейцарских Альпах, и что его недолго преследовали.

24 Я просто шучу

Во время одного из наших со Слимом субботних или воскресных утренних визитов в его коттедж, Свояк спросил меня, считаю ли я, что люди должны быть свободны, юридически и социально, формировать любую семейную структуру или групповую жизненную ситуацию, которую они хотят.

Мой ответ он легко мог предугадать, поскольку я считался странным даже среди богемы Французского квартала за мою открытую приверженность свободной любви и групповым бракам. Это было еще до того, как роман Роберта Хайнлайна “Чужак в чужой стране” популяризировал это понятие среди хипстеров. Одним из проектов моего романа был юмористический художественный рассказ о моих безуспешных попытках привлечь новообращенных присоединиться ко мне в групповом браке.

Получив мое восторженное согласие хотя бы на это, Свояк посмотрел на меня с блеском в глазах и сказал: “Я уверен, ты помнишь стих Омара Хайяма о том, как он разрушил этот жалкий порядок вещей”.

О том, что я очень люблю Омара Хайяма, он знал не понаслышке. “Да! Что-то о том, что если бы мы могли сговориться, чтобы разбить этот жалкий порядок вещей и восстановить другой, более близкий к желаниям сердца! Это одно из моих любимых четверостиший”.

“Керри, как ты смотришь на то, чтобы сговориться со мной и разрушить этот жалкий порядок вещей?”

“Отлично. Когда мы начнем?”

“На это уйдут годы. И я не могу много рассказать тебе об этом, потому что это должно быть очень секретно. Тебе придется работать по принципу служебной необходимости, как ты делал это, когда у тебя был допуск в морскую пехоту. Ты получишь информацию, достаточную только для выполнения своей части работы”. Потом он сделал паузу, посмотрел на меня и спросил: “Так пойдет?”

“Для меня это подходит”, – ответил я с нетерпением.

“Я не думаю, что тюрьмы должны существовать. А ты? Я думаю, общество должно найти более гуманный способ обращения с преступниками”.

“Да. Я думаю, что их нужно держать в комфортном заключении и изучать, чтобы выяснить, что делает их преступниками, чтобы предотвратить преступность. Как сказал Роберт Ингерсолл: “Люди делают то, что должны делать”. Все, что кто-то делает, всегда кажется им хорошей идеей в это время. Мы должны выяснить, почему преступников привлекает антисоциальное поведение, а не наказывать их”.

“Именно. И не кажется ли тебе, что было бы лучше, если бы наши технологии были ориентированы больше на освоение космического пространства, чем на производство военных материалов?”

“Да”, – сказал я, не уверенный, что говорю правду. Раньше я не задумывался над этим вопросом.

“Теперь я знаю, что ты согласен с тем, что и принудительная сегрегация, и принудительная интеграция – это неправильно. Что если бы людям было разрешено создавать свои собственные сообщества? Что если бы белые расисты могли жить в сегрегированных общинах, а другие могли бы свободно создавать расово смешанные общины? Черные сепаратисты также могли бы создавать свои собственные общины. Таким образом, мы, немцы, могли бы сохранять свою расовую чистоту, вы, битники, могли бы пережениться друг с другом, Малкольм Икс и его друзья могли бы уехать и жить сами по себе – и все были бы счастливы”.

“Это звучит как хорошая идея”, – сказал я. Однако в глубине души я подумал, не хочет ли он просто разделить нас на ясные географически распределенные категории, чтобы облегчить ему и его немцам работу по истреблению остальных.

Я полностью согласился с идеей свободной торговли между странами без тарифов, ограничивающих международную торговлю. “Да, это одна из немногих хороших черт нашего президента”, – сказал один из нас. “Переговоры “Раундов Кеннеди” о постепенном снижении тарифов”.

“И я думаю, что мы должны вернуться к ограниченному, конституционному правительству”.

“Да”, – согласился я. “Правительство должно ограничиться своими специфическими функциями: предотвращение применения силы и мошенничества. Не должно быть никаких бюрократических структур, кроме полиции и армии. А военные должны использоваться только для защиты наших берегов и американских инвестиций за рубежом”.

“Керри, я не думаю, что мы должны защищать зарубежные владения американцев. Я думаю, что инвесторы должны отдавать свои средства на милость иностранных правительств на свой страх и риск. Иначе найдется слишком много оправданий, чтобы ввязываться в иностранные войны”.

Мы договорились не соглашаться по этому поводу.

“И я думаю, что должна быть святость дома. Я думаю, что дом человека – это его крепость, и так и должно быть”.

На короткую, безумную долю секунды я задумался, зачем этому нацисту нужна такая приватность. Что он собирался делать в своем замке – баварском готическом замке, каким он наверняка был?

Затем я подумал о размещении британских войск в домах колониальной Америки, о Билле о правах и принципах объективистского индивидуализма, и мне стало стыдно за то, что я позволил зловещим возможностям отвлечь мой разум от такой освежающей рациональной дискуссии со Свояком. Ведь если это была его истинная политика, как я мог всерьез воспринимать его слова о том, что он нацист?

“Керри, я думаю, что министерство юстиции Роберта Кеннеди было неправо, посадив в тюрьму и оштрафовав тех бизнесменов за нарушение антимонопольного закона. Не так ли?”

“Да. Так говорит и Айн Рэнд в одном из бюллетеней объективистов. Конечно, марксисты ошибаются, как и Кеннеди. Наказание великих мировых производителей не является ответом на обеспечение адекватного производства”.

Примечание 28:

Сочетание правительства и бизнеса, говорит Рэнд, является формой фашистско-социалистического строя. Независимо от того, бизнесмены или правительственные бюрократы управляют экономикой, в любом случае у вас будет одна группа людей, управляющих всем. Я считал Роджера Блафа и других – великими, гонимыми героями, и мне казалось, что братья Кеннеди дважды обманули их. Кроме того, я обнаружил, что антимонопольные законы были расплывчатыми и иррациональными.

В то время я верил, что только нерегулируемое, неограниченное производство сможет накормить всех в мире – например, голодающих людей в районе Интрамурос в Маниле, “Городе внутри стен”, как они называют эти разбомбленные трущобы. Именно поэтому я стал марксистом, временно, до того, как прочитал “Атлант расправил плечи”, из-за вида голодающих людей. Одно дело – читать или слышать о чем-то подобном, и совсем другое – наблюдать это наяву.

“Да”, – сказал он. “И я думаю, что это также поможет, если мы вернемся к преимущественно сельскохозяйственной экономике”.

“Безусловно. Между Соединенными Штатами и Канадой достаточно плодородных земель и подходящих погодных условий, чтобы обе страны вместе могли накормить всех. Мы могли бы стать житницей мира. Вместо этого наши преступные бюрократы платят фермерам, чтобы те не выращивали продукты”.

“И я думаю, что профсоюзы тоже должны быть свободными. Если рабочие хотят создать радикальный профсоюз, я думаю, это их право”.

“Да, я могу с этим согласиться. Это соответствует идее разделения правительства и экономики”.

“Но я не верю во всеобщую забастовку”.

“Что такое всеобщая забастовка?”

“Это когда рабочие захватывают завод и сами им управляют”.

“Да, мне тоже не нравится эта идея. Для управления продуктивной корпорацией требуются большие организаторские способности, возможно, гениальность. Такой талант заслуживает любого вознаграждения. Если бы рабочие пытались управлять делами, они бы делали это неэффективно. Одна из проблем заключается в том, что большинство людей считают “прибыль” грязным словом. Кеннеди постоянно призывает людей идти на жертвы ради национальных интересов. Согласно моей философии, это аморально”.

“Ах да”, – сказал он, пристально глядя на меня. “А что, если бы мы могли придать слову “жертва” такую дурную славу, что никто никогда больше не стал бы слушать подобные разговоры?”.

Мне было интересно, что он имел в виду, но, кажется, я боялся спросить. “Звучит неплохо, я полагаю”.

“А что ты думаешь о местной полиции? Не думаешь ли ты, что было бы хорошей идеей привлечь местных полицейских к революционному движению? Они бы выступали за местный контроль над правительственными учреждениями, за то, чтобы политическая власть была ближе к дому”.

“Да, это может сработать. Одна из наших худших проблем в этой стране – централизация власти в руках федерального правительства”.

Примечание 29:

Кроме того, он упоминал различные гражданские организации. Он сказал, что они вовлечены в политику гораздо больше, чем подозревает общественность, и что в будущем они будут вовлечены еще больше. Среди них, я думаю, он упоминал и Лосей, и Орлов.

“Знаешь, Керри, перед смертью Джон Диллинджер написал записку, в которой настаивал, что никогда никому не причинял вреда. Как ты думаешь, почему он так считал?”

“Кто, черт возьми, это знает? Как я могу ответить на такой вопрос?”

“Я думаю, что центральный банк должен быть упразднен. Разве ты не согласен?”

“Что такое центральный банк?”

“Это когда банкиры получают власть надувать или сдувать стоимость валюты, чтобы манипулировать экономикой”.

“Обесценивание монетной системы. Да, Джессика говорит, что они делали это во времена падения Римской империи. Если ты это имеешь в виду, то я согласен. Это одна из форм мошенничества. Я не думаю, что мы должны позволять им обесценивать монетную систему”.

“Керри, я думаю, что лучшим человеком для раскрытия сложного политического убийства был бы анархист – потому что он не был бы пристрастен ни к одной из многих политических фракций, вовлеченных в это дело”.

“Да, но анархия непрактична”.

Самодовольная улыбка осветила его лицо. “Не спеши осуждать труды анархистов. У них были хорошие идеи, независимо от того, как ты относишься к необходимости правительства. Например, Бакунин и некоторые другие анархисты говорили очень проницательные вещи о деньгах и банковском деле”. Его явное веселье озадачило меня в то время.

“Есть один парень, который тусуется в кофейне “Райдер” на Рэмпарт-стрит – Эрнест или Ирв, или что-то в этом роде – он говорит, что он анархист. Я спросил его об анархии. Я сказал: “Объясни мне, как, черт возьми, можно заставить анархию работать”. Знаешь, что он ответил? “Мы живем в очень сложном обществе”. Вот и все, что сказал этот тупой сукин сын. Снова и снова, на каждый из моих вопросов: “Мы живем в очень сложном обществе”. Это все, что я мог от него добиться!”

Персональное веселье Свояка, казалось, усилилось.

“Керри, – сказал он, подыскивая слова, – есть такая игра, когда люди образуют большой круг и берутся за руки, а потом выбирают человека в центр этого круга, чтобы он был тем, кого они называют “козлом”. Для “козла” цель игры – вырваться из круга. Для всех остальных участников – людей, составляющих круг, – цель игры состоит в том, чтобы не дать “козлу” вырваться из круга в своей конкретной точке круга”.

Я сидел, раздраженный тем, как он постоянно меняет тему.

“Возвращаясь к тому анархисту и кофейне Райдера, – сказал я, пытаясь скрыть свое раздражение на Гари, – у него много других странных идей, кроме анархии. Однажды ночью я подслушал его разговор с кем-то о том, что если есть пожилой человек, который очень сильно любит молодого, то, возможно, существует способ, с помощью которого пожилой человек может передать все свои мысли и опыт, весь свой разум, молодому человеку. Это, по его словам, стало бы своего рода бессмертием для старшего человека – возможно, сказал он, единственным возможным бессмертием. Какая абсурдная идея! Насколько непрактично это может быть?”

Свояк посмотрел на меня так, словно хотел что-то сказать, но по какой-то причине не мог. На мгновение мне пришло в голову, что, возможно, он знает человека, о котором идет речь, – что они оба принадлежали к оккультно-анархистскому заговору. Но это было слишком странно. Я быстро отбросил эту мысль.

“Я думаю, что единственный вид бессмертия – это слава. Говорят, Омар Хайям озарил небо Персидской империи, как комета. Все знали, кто он такой, когда он жил, и помнили его после смерти. Вот таким я хочу быть”.

Вся моя интуиция подтверждала, что я достигну своей цели. Сидя в Доме Бурбонов, попивая кофе и покуривая сигареты, или дискутируя с “прихотливыми экзистенциалистами” у Айвена или Райдера, я чувствовал себя молодым Лениным рационального капитализма.

Каждый час моей жизни казался проведенным в гримерке перед самым занавесом; я вечно нервно ерзал в прихожей истории. Все сводилось к тому, чтобы быть достаточно осведомленным, чтобы воспользоваться возможностью, которая неизбежно представится.

Наверное, единственные разы, когда я не чувствовал себя таким образом, это во время долгих, извилистых разговоров со Свояком – за исключением тех случаев, когда я позволял своему естественному оптимизму взять верх над рассудительностью. Но потом что-то, что он говорил, всегда убеждало меня в том, что он заблуждается или непрактичен, или шутит.

“Я просто шучу, Керри”.

Во время разговора он проявлял забавную манерность, время от времени двигая руками взад и вперед, как если бы он опрыскивал святой водой или играл на пианино, шевелил своими пальцами. Обычно этот жест указывал на множественность – например, всех многочисленных конфликтующих политических группировок в сложном заговоре с целью убийства, как будто он чувствовал, что они находятся у него под руками.

25 Я бы рискнул своей жизнью

В Луизиане летом, во второй половине дня, когда дождь не идет в тяжелом, постоянном ритме, часто кажется, что он вот-вот пойдет, даже когда ярко светит солнце. Часами воздух просто висит, застойный и душный.

Я вспоминаю, что именно в один из таких дней Свояк упомянул, что его семья ведет свою родословную от крестовых походов. Кирстейн по-немецки означает “последователь Христа”.

Когда я спросил его, что означает слово “стейн” в отдельности, Свояк ответил, что оно переводится как “чаша”.

В морской пехоте я знал человека по фамилии Стейнкнопф. Я упомянул об этом и Свояк сказал, что это означает “головка чаши”.

В немецких пивных братствах, сказал он мне, “для чаш используют верхнюю часть человеческого черепа, вот что означает это имя”.

Я вздрогнул.

“Ты знаешь, как немцы называют поле боя? Сад роз – из-за красных ран солдат”.

Разговор затягивался. Эта послеобеденная дискуссия не была интенсивной. Мне все время хотелось, чтобы Слим сказал, что пора уходить. Я спросил Гари, в каких войсках он служил.

“Меня призвали на флот. Во время Второй мировой войны призывали и в армию, и в флот”.

Слим уже упоминал, что его свояка, как и большинство американцев Среднего Запада немецкого происхождения, отправили на Тихий океан, а не в Европу – из-за опасения, что их национальная лояльность может склонить их к шпионажу в пользу немцев.

“Мой отец служил на флоте”, – сказал я. “Он работал на десантной барже”.

“Я служил в военно-морской разведке”, – заметил Свояк.

“Где вы были размещены?” То, что пронацистски настроенный американец немецкого происхождения во втором поколении должен быть назначен в разведку, где бы то ни было, не было спецификой, которую я думал подвергнуть сомнению.

“Я был на Гуаме”, – ответил он.

“Мой отец служил на Окинаве”, – сказал я ему.

“Керри, – сказал он в третий или четвертый раз, – в мире есть только три человека, которые понимают теорию относительности Эйнштейна. Ты это понимаешь?”

“Не совсем”.

Я подумал, не пытается ли он намекнуть, что он один из них. Оглядываясь назад, я думаю, что он хотел привлечь внимание к личности этих трех людей.

“Ты знаешь, что на самом деле число Пи можно делить на три равные части?”

“В старших классах на геометрии говорили, что число Пи иррациональное, и поэтому не может быть разделено на три”.

“Они так говорят, Керри. Но они ошибаются”.

Я пожал плечами. Математика всегда навевала на меня скуку. Мне хотелось, чтобы Свояк предложил мне еще одну чашку кофе.

После того, как в один из разов он напомнил мне, что он “больше похож на сумасшедшего ученого”, чем на человека, которым он кажется, он добавил: “И я думаю, что такие люди, как я – люди, которые более умны, чем другие – подвергаются преследованиям и порабощению из-за нашего превосходного интеллекта. А я считаю, что все должно быть наоборот. Я думаю, что такие люди, как я, должны иметь возможность делать все, что мы хотим, с людьми меньшего интеллекта. Разве ты не согласен, Керри, что это рациональная позиция?”.

Я чувствовал себя мышкой, ведущей диалог с кошкой. То, что он играет со мной в игры ради собственного развлечения, казалось очевидным. Его мотивы, однако, были ужасно неясными – если только они имели место быть, кроме как провести скучный день, рассказывая ложь доверчивому молодому человеку из Французского квартала.

Я обдумал его слова. “Да”, – ответил я нерешительно, – “это действительно похоже на рациональную точку зрения”. Я бы предпочел вообще не отвечать. Альтруистические общества несправедливо эксплуатируют гениев и таланты. Это было одно из главных утверждений Айн Рэнд. Я никогда не задумывался о том, дает ли это право исключительно умным людям эксплуатировать посредственных в ответ.

Более важным, как мне казалось в то время, было то, действительно ли Свояк был “сумасшедшим ученым”. Каким бы маловероятным это ни казалось, это было не более абсурдно, чем его внутренне непоследовательный нацизм.

“Керри, даже Айн Рэнд говорит, что бывают случаи, когда самопожертвование оправдано. Например, когда общество, в котором вы живете, становится невыносимым, говорит она, разумнее отдать свою жизнь, чем терпеть угнетение. Согласен ли ты с этим? Разве ты не предпочел бы отдать свою жизнь, – он подчеркнул эти слова, – чем жить в невыносимой системе?” В этот момент он встал и снова оживился.

“Ну, – сказал я, – скажем так, я готов рискнуть своей жизнью”.

“Да! Да! Рисковать своей жизнью. Вот о чем я говорю”.

“Однако, когда общество становится тоталитарным, я думаю, что виноват в этом посредственный человек, второсортный, как его называет Айн Рэнд – как Питер Китинг в “Источнике””.

“Я согласен”, – огрызнулся он, и Слим рассмеялся.

Что задумал Свояк? Возможно, он был дьявольским адвокатом мнения блестящего ученого, связанного с разведывательным сообществом, который считал меня именно таким посредственным, заурядным человеком. Или это могло быть его собственное мнение обо мне. Любой из этих вариантов объяснял смех Слима.

Однако в других случаях Свояк, казалось, не соглашался с моим презрением к обычным людям, не имеющим амбиций стать великими. “Знаешь, Керри, Карл Сэндберг написал поэму, посвященную жизни среднего, ничем не выдающегося человека. Не кажется ли тебе, что в этой идее все-таки что-то есть?”

“Определенно нет!”

26 Красный фашизм

“Знаешь, Керри, евреи в Германии не оказывали особого сопротивления нацистам”.

“Да, это меня озадачивает. Однажды вечером в Квартале я встретил другого писателя, Генри Эйвери, который жил в Израиле, сражаясь с арабами. Он говорил об этом”.

“Трудно понять, почему они просто услужливо шли в печи, распевая религиозные песни, не так ли?”

“Генри Эйвери говорит, что были исключения. В Чехословакии молодые светловолосые еврейские мужчины проникли в СС и информировали своих людей о планах нацистов. А в Германии один старый еврейский раввин стоял в дверях своего дома и смело ругал гитлеровскую полицию, говоря им, что они могут забрать его и его семью, но лучше им не трогать его священные книги”.

Неподдельное восхищение, казалось, озарило глаза Свояка. “Да!”

Однажды он одарил меня своей мягкой хулиганской ухмылкой и сказал: “Я думаю, что должна быть абсолютная сексуальная свобода. Я думаю, что люди должны иметь возможность трахаться на улицах, если они этого хотят”.

“Конечно. Я думаю, что мы должны относиться к сексу по крайней мере так же рационально, как и к еде. Есть культуры, в которых табу на еду такие же глупые, как у нас на секс. Это показывает, насколько все это субъективно”.

“Керри, как ты думаешь, есть ли в среднем человеке потенциал для того, чтобы стать гением?”

“Я всегда в это верил. Может быть, комбинация педагогов, ученых и других гениев могла бы взять кого-то со средним интеллектом и воспитать в нем гениальность – при условии, конечно, что у мозга не было бы органических повреждений”.

“Или, возможно, ты мог бы создать гениальность в любом человеке, разрушив все эмоциональные блоки и сексуальные запреты”.

Я не думал об этом. Это казалось достаточно логичным. Многие из моих собственных проблем с обучением в начальной школе имели эмоциональную подоплеку.

Однако всякий раз, когда я с исключительным энтузиазмом говорил о сексуальной свободе, Свояк пресекал мой пыл, с гордостью указывая на то, что национал-социализм практиковал сексуальную свободу, поддерживая лагеря для размножения СС.

Это было не то, что я имел в виду.

“Керри, почему так много богатых людей привлекают доктрины коммунизма?” По тону его вопрос казался одновременно мучительным и искренним.

“Я и сам об этом задумывался. Я думаю, может быть, это потому, что коммунисты на самом деле не против богатых. Против чего они всегда выступают, так это против среднего класса. Так что, возможно, у коммунистов и богатых есть общий враг”.

“Мне пришло в голову то же самое”, – сказал он. “И еще одна вещь, которую ты должен иметь в виду: в России есть “американский городок”, где готовят шпионов и убийц для работы в этой стране. Не забывай об этом”.

Примечание 30:

В своей книге “Заговор” (McGraw-Hill, 1980) Энтони Саммерс пишет: “Директор ФБР Джон Эдгар Гувер однажды задал Комиссии Уоррена вслух вопрос о существовании “школы подготовки шпионов под Минском”. На самом деле, ЦРУ еще в 1947 году сообщило о существовании в Минске шпионской школы, а информация, полученная после убийства Кеннеди, подтвердила существование учебного заведения с односторонними окнами, защищенными высокой стеной. Это заведение находилось рядом с Минским лингвистическим университетом, и в одной из своих записей Освальд, похоже, изо всех сил старался скрыть тот факт, что он был в языковой школе…”

Он постоянно подсказывал мне, что нужно запомнить, и расспрашивал меня о том, что я знаю.

“Знаешь ли ты, что у Сталина было огромное количество двойников, чтобы сбить с толку потенциальных убийц?”

“Да, об этом мне рассказал человек из ФБР, принадлежавший к мормонской церкви, у которого я брал интервью для курсовой работы в средней школе. Кроме того, он дал мне пачку брошюр Джона Эдгара Гувера. Ты знаешь, что Гувер называет коммунизм красным фашизмом. Я думаю, это хорошее название для этого”.

“Да, Керри – я тоже так думаю”.

Во время одного из таких разговоров он задал вопрос: “Как тебе понравится, Керри, если я поставлю тебя в такое положение, что людям этой страны пришлось бы свергнуть правительство, чтобы спасти твою жизнь? Тебя это устроило бы?”

Я подавил смех. Для второразрядного хулигана у этого человека были большие идеи. “Да, конечно, я не против”.

“Ты будешь совсем один”, – предупредил он.

“Я не боюсь одиночества”, – сказал я, стараясь говорить как герой романа Айн Рэнд.

“Скажи мне вот что: ты веришь, что фамильярность порождает презрение?”

“Нет. Я никогда не соглашался с этим высказыванием. Я думаю, что близость порождает любовь”.

“Керри, знаешь, люди вроде Фиделя Кастро – которым пришлось бороться за свои цели – не будут уважать тебя, если ты тоже не пройдешь через борьбу”.

“Кого, черт возьми, волнует уважение Фиделя Кастро?”

Свояк и Слим просто переглянулись и ухмыльнулись.

Много раз он говорил: “В тридцатые годы Рокфеллеры, Морганы, Меллоны, Дюпоны и еще несколько богатых семей собрались вместе и попытались свергнуть правительство, чтобы нейтрализовать Рузвельта. И генерал Смедли Батлер, отставной морской пехотинец, раскрыл этот заговор”.

Время от времени он также спрашивал меня, понимаю ли я, что Рокфеллеры были коммунистами.

“Я бы не удивился”.

“Но Рокфеллеры в основном идеалисты, Керри. Они не такие подлые, как многие богатые люди”.

Его частой привычкой было уравновешивать подобным образом одно мнение другим.

“Керри, я думаю, твоя проблема в том, что ты хороший писатель, но тебе не о чем писать”.

“Я согласен, что у меня есть такая проблема”.

“Хотела бы ты, чтобы я устроил все так, чтобы тебе было о чем писать?”

“Я бы очень этого хотел!”

“Скажите мне: ты думаешь, невежество – это блаженство?”

“Нет”.

“Возможно, у тебя будет шанс узнать это наверняка”. Его голос, казалось, передавал зловещие нотки.

“Да, мы уже спорили об этом раньше. Я, конечно, не согласен с тем, что неведение – это блаженство”.

“Помнишь армию Кокса, Керри? Ты изучал это на уроках истории?”

“Кучка фермеров, которые пошли маршем на Вашингтон в знак протеста против тяжелого положения. В военном лагере наш инструктор сравнивал нас с армией Кокса, когда мы маршировали не в ногу”.

“Подобные марши на Вашингтон – хороший способ завладеть воображением американского народа. Ты можешь запомнить это”.

Мне неясно, когда именно он решил, что мне нужно будет маршировать на Вашингтон. В моей памяти это смутно связано с историей Смедли Батлера.

Примечание 31:

Полный отчет о фашистском заговоре, раскрытом генералом Смедли Батлером, можно найти в книге Джулса Арчера “Заговор с целью захвата Белого дома” (Хауторн Букс, Нью-Йорк). На странице 213 Арчер цитирует Джона Маккормака, который в 1934 году проверял обвинения Батлера: “Нет никаких сомнений в том, что генерал Батлер говорил правду. Мы верили его показаниям на сто процентов. Он был великим, патриотичным американцем во всех отношениях”.

Подробности заговора и выдержки из показаний генерала Смедли Дарлингтона Батлера также включены в книгу “Человек в свое время” Джона Спивака и “1000 американцев” Джорджа Селдеса, а также в книгу “Факты и фашизм” Селдеса.

27 Переключение сигналов

“Керри, я думаю, революционер должен сделать это вообще без посторонней помощи. Не так ли?”

“Знаешь, человеку, который хочет свергнуть целую систему, будет нелегко найти работу. Ему придется научиться жить без посторонней помощи. Как ты думаешь, ты смог бы справиться с такой ситуацией?”

“Да”, – солгал я. Поскольку я уже не раз терпел неудачи, для меня это не было академическим суждением, и я прекрасно знал, что не смогу выжить без работы, по крайней мере, не выписав денег у родителей или не заняв “на хлеб” у друга.

“А ты сможешь сохранить чувство юмора в условиях преследования?”

“Да – по крайней мере, я не потерял чувство юмора во время адской недели братства”.

Оба они казались необычайно взволнованными таким ответом.

“Настанет день, Керри, когда ты окажешься в борьбе с очень могущественными бюрократами. Но агенты, которых они пошлют преследовать тебя, не будут верны своим боссам. Они будут говорить и делать такое, что выдадут себя, как бы случайно. И когда ты контратакуешь – те, кто выше тебя, уступят”.

Это казалось крайне неправдоподобным во всех отношениях.

“У меня есть для тебя другое предложение. Знаешь, многие фашисты восхищаются генералом Макартуром. Хе-хе – ты мог бы начать курение трубки из кукурузного початка”.

Однажды он говорил со мной о чем-то, что называется “процесс”. Однако это не было похоже на Церковь Процесса. Насколько я мог понять, это был план фашистского мозгового центра по созданию общества послушных конформистов путем “обработки” каждого гражданина.

“Это ужасно”, – ответил я.

“Но это правда. Они уже обсуждают это”.

Однажды, беседуя о перевороте и синтаксической двусмысленности, он сказал: “Когда-нибудь ты встретишь людей, похожих на иезуитов, которые будут говорить на тайном языке, где наиболее буквальное значение каждого идиоматического предложения является истинным. Таким образом, они смогут говорить с тобой, не будучи понятыми посторонними. Керри, как ты думаешь, можно ли выучить язык, просто находясь под его воздействием достаточно долго, без формальных уроков?”

“Конечно, именно так мы учились говорить по-английски в детстве”.

Я где-то читал, что принятие контроля над важными символическими конструкциями является ключом к свержению правительства, поскольку люди приучены искать лидерства в этом направлении.

Примечание 32:

Изучение стратегии, использованной Никсоном в “Уотергейтских сантехниках”, похоже, указывает на то, что именно такое мышление диктовало многие их решения: обладание Белым домом казалось им более жизненно важным, чем любая иллюзия честных выборов, любые претензии на честность президента или хотя бы малейшая толика уважения к Конституции.

Подобные идеи казались более практичными, чем хитрые тайные языки, и я упомянул о своем наблюдении Свояку.

“Да”, – сказал он, как будто уже думал об этом, – “это правда”.

Время от времени, не говоря ни о чем конкретном, Гари начинал обсуждать, как ученые провоцировали нервные срывы у лабораторных мышей.

“Они продолжают подавать на них сигналы. Сначала за одной дверью – еда, за другой – удар током. Потом наоборот. Потом снова возвращаются к первому способу. И знаешь, что происходит? Мышь становится жесткой в своем поведении. Рано или поздно она просто начинает постоянно биться в одну дверь – независимо от того, сколько раз ее ударяли током”.

Это открытие показалось ему источником нездоровой привлекательности. На самом деле, он, казалось, был рад этому.

“Керри, ты знаешь, что Калифорния, Аризона, Юта, Колорадо, Нью-Мексико и Техас – вся эта земля когда-то принадлежала Мексике”. Диапазон внимания этого человека не казался сильно впечатляющим.

“Да, я знаю об этом. Я вырос в Калифорнии – это часть нашей истории. Мы украли эту землю у мексиканцев, и они тоже этого не забыли”.

“И я думаю, что мы должны вернуть ее им. А ты как думаешь?”

“Да, черт возьми! Это отличная идея. Я думаю, в любом случае, Мексика – это спящий гигант – точно так же, как раньше говорили о Китае. Когда-нибудь она станет важной современной нацией”.

Потом я рассмеялся и сказал: “Одна из моих идей короткого рассказа заключается в том, что Мексика первой посылает ракету на Луну, и они покрывают ее поверхность ацтекским календарем! Ты можешь представить себе нечто подобное?”

Свояк кивнул и рассмеялся.

Время от времени он напоминал мне, что он все еще планирует убить президента. Однажды он сказал: “Я собираюсь поговорить в стране со всеми, кто хочет смерти Кеннеди, об идее его убийства. Затем я собираюсь это сделать. Затем я собираюсь нанести визит каждому из них. Я не собираюсь ничего говорить. Я просто буду смотреть на них и улыбаться, чтобы они поняли идею. После этого я не буду стесняться обращаться к ним за помощью”.

28 Прометей

Где-то среди упомянутых ранее разговоров был один, который тогда показался мне невероятным.

Однажды утром Слим пригласил меня в дом в Харахане, и Свояк начал разговор, объявив, что только что прочитал “Атлант расправил плечи”.

Будучи всегда в поиске новообращенных, я оживился. “Разве Айн Рэнд не гений?” – сказал я.

Фыркнув, он ответил: “Она женщина”.

“Ну и что? Она величайший ум нашей эпохи”.

“Женщина никогда не создает ничего великого”.

“Но…”

“Однако, мне понравился двигатель Галта – тот, который не требовал топлива, а работал на статическом электричестве из атмосферы. Керри, ты знаешь, что такой двигатель уже существует, но нефтяные компании его утаивают?”

“Так говорит мой отец. Хотя он никогда не читал “Атлант расправил плечи”. Однажды я пытался прочитать ему речь Галта, но он все время повторял: “Когда же этот парень перейдет к делу?””.

“И, Керри, этот двигатель был изобретен нацистскими ракетчиками, работавшими на Гитлера, и именно этот двигатель сейчас используется для приведения в движение летающих тарелок!”

Я должен был догадаться, что Свояк скажет именно это. Естественно, я был разочарован. Ожидая обращения в веру в то, что я считал самой рациональной философией во всем мире, я вместо этого столкнулся с тем же старым бредовым параноиком-нацистом, как всегда.

Примечание 33:

Согласно личной переписке Стэна Джемисона с человеком по фамилии Крэбб из Фонда исследований пограничных явлений в Висте, Калифорния: “Бывший морской пехотинец, здесь, в Висте, сказал мне, что он лично видел работающие летающие тарелки на базе ВВС Эдвардс в Калифорнии в 1967 году, когда он был там на временной службе. Так что у ВВС есть антигравитационные машины и радикальный, дешевый, общедоступный, экологически чистый источник энергии, который решил бы все наши проблемы загрязнения окружающей среды и сделал бы устаревшей нефтяную промышленность; поэтому антигравитация никогда не будет доступна для общественного использования, пока нефтяные магнаты контролируют политику в США”.

Свояк расхаживал взад и вперед. С драматическим поворотом он остановился, посмотрел на меня и сказал: “Разве ты не согласен с тем, что если такой двигатель существует, то он должен быть известен всему миру?”

“Конечно”.

“И согласен ли ты, что не может быть большего преступления – никакого большего преступления в мире, Керри, – чем утаивание этого двигателя?”

“Да.”

“Нет большего преступления”, – повторил он торжественно.

“Я согласен. Если есть такой двигатель”.

“Айн Рэнд говорит о Прометее, который принес человечеству огонь богов. Помнишь, что с ним случилось? Он был прикован к скалам, и стервятники вечно питались его внутренностями. Знаешь, Керри, если ты попытаешься обнародовать этот двигатель, то это случится и с тобой. Мир разорвет тебя на части”.

“Могу себе представить”.

Почему-то ничто из того, что он сказал, не казалось правдой. Здесь было нечто большее, чем просто содержание: Свояк выглядел таким взволнованным, шагая и жестикулируя, что это было не в его характере. Слим, как обычно, сидел молча и выглядел слишком удивленным.

“И еще: один из ученых, который изобрел этот двигатель, после войны поехал работать в Канаду, в компанию Авро. Пока правительство Дифенбейкера не довело их до банкротства. Дифенбейкер был либералом, Керри. Ты не любишь либералов, не так ли?”

“Конечно, не люблю”.

“Керри, этот ученый был прямо как Джон Галт в “Атлант расправил плечи”. И когда эта компания обанкротилась, он исчез. Прямо как Джон Галт!”

Мне было совсем не по себе от этой мысли, что национал-социалист ведет себя как герой Айн Рэнд.

“И знаешь, что еще? Этот человек сконструировал летающую тарелку для Э.В. Ро – и когда он исчез, он забрал свою летающую тарелку с собой!”

Конечно.

Теперь Свояк повернулся и пересек комнату в моем направлении, говоря, казалось, очень сердитым тоном: “И, Керри, этого человека звали Том Мите!” Он произнес это имя с пугающей горечью.

Тем не менее, Слим едва сдерживался.

Примечание 34:

В 1975 году в Атланте я узнал от своего друга Сида Норриса, что в шестидесятые годы в Технологическом институте Джорджии работал профессор ядерной физики по имени Том Мите. Более того, было известно, что он часто посещал кофейню “Катакомбы” на углу 14-й и Пичтри.

В этот период человек, представившийся беглым агентом ЦРУ, истекая кровью от огнестрельных ранений, без предупреждения прибыл в “Катакомбы” и оставил Дэвиду Брейдену, владельцу “Катакомб”, пленки, имеющие отношение к заговору убийства Кеннеди.

Не успел этот предполагаемый маньяк из ЦРУ в большой спешке удалиться, как появился отряд людей в костюмах со значками, которые, согласно рассказу мисс Норрис, тщательно обыскали помещение. “Это было странно, – сказала она мне, – потому что они сказали, что ищут беглого преступника, но они заглядывали под матрасы и в ящики – как будто им действительно нужны были пленки”.

Сид Норрис считает, что Дэвид Брейден связался с Артом Кункиным из Свободной прессы Лос-Анджелеса и окружным прокурором Нового Орлеана Джимом Гаррисоном по поводу таинственной информации, содержащейся на пленках. Вскоре после этого Брейден сообщил Норрису, что его предупредили, чтобы он покинул город, и вскоре после этого он так и сделал.

Что касается Тома Мите, которого не было в ночь инцидента, то он, как утверждается, также внезапно и таинственно покинул Атланту, не сказав ни слова о том, куда он направляется – после того, как разработал автомобильный двигатель, не использующий бензин.

Большинство из того, что рассказал мне Сид Норрис, было независимо подтверждено другой жительницей Атланты, Анитой Тил, которая утверждает, что некоторое время жила с Мите. Мисс Тил утверждает, что Мите говорил как минимум на одном иностранном языке, увлекался коллекционированием оружия и биноклей и проявлял впечатляющую способность дергать за ниточки с помощью телефонного звонка тому или иному анонимному контакту.

“Керри, похоже, что существуют также летающие тарелки, которые прилетают из космоса”. В этот момент он упомянул имя, которое я не помню, сказав: “Он встретил людей из летающих тарелок на краю Большого каньона. Это были карлики с увеличенными головами, и они общались с ним посредством телепатии”.

Я посмотрел на Слима. “Это правда”, – сказал он с ухмылкой.

Примечание 35:

Существуют методы, связанные с использованием высокочастотных звуковых волн, и они используются в разведывательном сообществе для создания мыслей извне в сознании ничего не подозревающей жертвы. Согласно новостному сообщению, основанному на данных, опубликованных в соответствии с Законом о свободе информации, ЦРУ однажды побудило советского агента на смерть выпрыгнуть из окна с помощью этого метода. Мне приходит в голову, что тот же метод можно использовать для создания иллюзии телепатического общения.

“Я учился в школе с парнем, который верил в летающие тарелки с других планет”, – заявил я им. “Он бы  тебе понравился”, – добавил я, глядя на Свояка. “Наш учитель английского в старших классах попросил нас написать эссе о нашей политике, и он написал одно, настаивая на том, что он “военный фашист”. Но больше всего нас удивило то, что наш либеральный учитель поставил ему за сочинение пятерку с плюсом. Ни хрена себе! Его звали Хикман. В эссе он утверждал, что ожидает, что люди с летающих тарелок помогут ему захватить мир. Я не мог поверить, когда он получил 5+. Учитель, мистер Серфэйс, даже заставил его прочитать сочинение классу. Он сказал, что оно хорошо написано и провокационно. Мне это показалось настолько необычным, что я позаимствовал эссе у Хикмана и скопировал его в свой журнал”.

Свояк ответил так, как будто это то, о чем он уже знал, со славным, уверенным кивком.

“У Хикмана было не так много друзей, и он всегда одевался во все черное. Только один парень – еще один социальный неудачник по имени Деннис – тусовался с ним”.

“Керри, ты же знаешь, что Гитлер говорил о том, кого он называл “Сверхчеловеком””.

“Да, я помню, что читал что-то об этом. Гитлер восхищался “Сверхчеловеком”, но в то же время боялся его”.

“Был загадочный человек по имени Гурджиев, Керри, о котором писал Успенский”.

“Под инициалом “Г.””.

“Да, это он”.

“Гурджиев отправился в Тибет и действовал как эмиссар Далай-ламы. Есть версия, что он связывался с нацистами по коротковолновому радио из Центральной Азии, Керри, и что именно он был “Сверхчеловеком””.

Примечание 36:

В 1978 году я нашел более полную версию этой теории в издании Эйвона в мягкой обложке под названием “Оккультный рейх”.

“Наступит время, когда все эти вещи станут для тебя очень важными, потому что тебе придется иметь с ними дело. В это время тебе поможет книга Питера Виерека “Метаполитики: корни нацистского разума”. Ты можешь ее запомнить?”

Примечание 37:

Это конкретное заявление должно было быть сделано весной 1963 года или позже, хотя я не уверен, что оно было включено в обсуждение Тома Мите.

В этом месте хронология ускользает от меня. Однако я помню, что связывал его с книгой, которую я прочитал в апреле 1963 года, “Психотерапия, Восток и Запад“, в которой латинский термин “мета” объяснялся в связи с обсуждением мета-фрейдистов.

“Метаполитики”, – сказал я. “Да, я могу это запомнить”.

“Метаполитики: корни нацистского разума”, – повторил он. “Это может пригодиться для понимания того, против кого ты собрался выступать”.

Должно быть, я выглядел испуганным, потому что и Свояк, и Слим рассмеялись.

“Знаешь, в этом поколении есть два Далай Ламы. Обычно бывает только один. Это потому что…”

“Я знаю, и один из них симпатизирует марксизму – сукин сын!”

“Да, он открыт для марксистских идей, Керри, но это не обязательно делает его злодеем”.

“Я не знаю о нем”.

“Керри, ты когда-нибудь слышал эту песню: “Я – разбойник из Технологического института Джорджии и чертов инженер…“?”

“Конечно. Все слышали”.

“Знаешь, Керри, бритва Оккама не всегда применима к каждой проблеме, которую нужно решить”.

“Что такое бритва Оккама?”

“Это идея о том, что гипотеза, делающая наименьшее количество предположений, наиболее склонна быть верной”.

“О да, теперь я вспомнил”.

Иногда он пускался в пространные рассуждения об апориях Зенона. “Знаешь, с логической точки зрения стрела никогда не достигнет цели”.

“Почему?”

“Потому что если она будет продолжать сокращать расстояние между собой и целью вдвое, она будет продолжать сокращать это расстояние до бесконечно малого”.

Мне не нравились аргументы против логики. “Разум – это больше, чем просто логика; он также требует наблюдаемых фактов; это сочетание логики и фактов. И это факт, что стрелы поражают цели”.

“Если цирюльник бреет всех мужчин в деревне, но не бреется сам – и при этом не имеет бороды, – то кто бреет цирюльника?”

Насколько я помню, ответ был в том, что цирюльник – это женщина. Но я ненавидел разговаривать о философских загадках. Для человека, которого так раздражала шутливость других, Свояк казался снисходительным к собственным отступлениям.

“Ты слышал историю о загадке Сфинкса, Керри?”

“Да”. Кем бы ни был этот человек, он определенно обладал классическим образованием. Во Французском квартале выпускники колледжей нередко работали зазывалами на Бурбон-стрит, поэтому – в то время – мне и в голову не приходило, что увлечение древними баснями несовместимо с карьерой гангстера.

В соответствии с ситуацией, он часто упоминал Фауста и, похоже, считал себя Мефистофелем. “Просто думай обо мне как о дьяволе”, – говорил он со смехом. “Я хожу и заключаю договоры с людьми”.

Как и во всем остальном, его предпочтения в мифологических темах, казалось, сильно ориентированы в сторону смерти и страданий, а , иногда, власти.

“Помнишь Дамоклов меч?” “Ага”.

“Помнишь греческого математика, который сказал: “Дайте мне рычаг и место, где можно встать, и я сдвину мир”?”

“Мне нравится то, что ты рассказал мне про Гитлера. О том, как он сказал, что никто никогда не должен совершать ошибку, полагая, что люди глупее, чем они есть на самом деле”.

“Да, Гитлер действительно так сказал”.

“Это так правдиво. Определенная доля рациональности нужна только для того, чтобы ходить на работу и выживать. Люди не настолько глупы, как думают все эти политики”.

“Керри? Ты знаешь строчку из песни Теннесси Эрни Форда: “У меня один кулак железный, а другой стальной; если тебя не достанет правый, то достанет левый…“?”.

Я решил интерпретировать это как некое предупреждение.

Однажды я рассказал историю, которая, возможно, натолкнула Свояка на мысль. “Я слышал по радио историю об одном французском финансовом гении. К нему пришел врач и предложил ему пятьдесят франков за то, чтобы он отдал свой мозг медицинской науке, чтобы они могли его разрезать и выяснить, что сделало его таким умным. Но когда человек умер и врач пришел забирать его мозг, оказалось, что он продал его за ту же цену пятидесяти другим врачам. Никто не получил его. Его мозг был похоронен вместе с ним”.

29 Контроль разума

Каким бы искушенным он ни казался, Свояк никогда не был выше банальностей. “Помнишь историю о маленьком мальчике, который кричал о волках?”

Терпеливо, словно передавая великую изначальную мудрость, он повторил мне всю историю. “И когда пришел настоящий волк, никто ему не поверил”.

“Нам читали это в начальной школе”, – холодно сказал я.

“Помнишь историю о жене Цезаря? О том, как она не могла позволить себе даже видимость недостатка добродетели – потому что она была женой Цезаря?”

“Да. Я видел фильм с Марлоном Брандо и Грир Гарсон, снятый по пьесе”.

“Это важный урок, который нужно запомнить”.

“Мы ходили на предварительный просмотр, когда я учился в средней школе. Наш учитель драмы достал нам бесплатные билеты”.

“Ты помнишь Людовика XIV? Они называли его Королем-Солнцем и создали вокруг него культ. Он говорил: “Я есть государство””.

“Да, люди даже стояли и смотрели, как он принимает ванны. В одном из наших учебников истории была такая картина”.

“Ты знаешь эту поговорку, Керри, про исключение, которое подтверждает правило?”

“Да. Раньше это не имело для меня смысла. Если есть исключение, то это доказывает, что это не правило. Потом я где-то прочитал, что люди используют это высказывание не в качестве правила. Это означает исключение, которое проверяет правило; они используют “подтверждает” в смысле проверки. Кажется, это было в “Ридерз Дайджест””.

“Помнишь Менделя, Керри, который открыл генетику? Его достижения так и не были признаны при его жизни. Разве это не ужасно? Сделать важное открытие и остаться безымянным и непризнанным?”

“Судьба хуже смерти”, – ответил я.

“Ты же не позволишь, чтобы это случилось с тобой?”.

“Не волнуйся. Я бы не позволил”.

Больше всего эти разговоры казались несущественными из-за того, что они блуждали от одной темы к другой. Вихри органичной словесной связности накапливались до такой степени, что казалось, что мы куда-то продвинулись, и я начинал волноваться, а затем Свояк либо менял тему без всякой причины, либо делал замечание настолько ужасное, что я отключался. Я подумал, что в детстве он, должно быть, ломал замки из песка и всовывал петарды в муравейники, потому что он, казалось, был в восторге от актов разрушения.

“Помнишь, что Присцилла сказала Джону Олдену?”

“Да, “Говори сам за себя, Джон”. Я читал классический комикс “Ухаживание Майлза Стэндиша“. У парня, которого я знал с третьего класса, была целая коллекция таких комиксов. Так я и научился читать”.

“Она хотела услышать, что он скажет, а не то, что ему велел сказать человек, который его послал”.

“Да, держу пари, я бы никогда не научился читать в школе. Мне просто не очень нравились Дик, Джейн, Салли и Спот“.

“Керри, я думаю, что королем-философом должен быть тот, кто не обвиняет гонцов в том, что они приносят плохие новости”.

“Согласен. Однажды в радиопередаче “Капитан Миднайт” злой король застрелил кого-то за то, что тот принес ему новости, которые ему не понравились. Это выглядело ужасно несправедливо”.

“Знаешь, это был один из недостатков Гитлера. Ближе к концу войны, когда немцы проигрывали, он приказал своим разведчикам не сообщать ему плохих новостей”.

“О цифрах”.

“Знаешь ли ты, Керри, что Гитлер и большинство других великих диктаторов держали у своей постели экземпляр “Государя” Макиавелли?”

“Книга Эрика Хоффера “Истинноверующий“, кажется, написана в том же стиле, что и “Государь”. Он говорит, что одним из источников пополнения рядов фанатиков являются скучающие люди, потому что если ваше собственное дело стоит того, чтобы им заниматься, то вы обычно им занимаетесь. Мне нравится это высказывание. Думаю, когда-нибудь я напечатаю визитные карточки с этой цитатой. В Новом Орлеане полно людей, которые не понимают, как заниматься своими делами. Совершенно незнакомые люди всегда подходят ко мне и дают бесплатные советы. Я ненавижу это”.

Слим разделял мои чувства по поводу провинциальности новоорлеанцев и всегда был готов обсудить эту тему. Свояк был не таким. Избегая моего взгляда, он ничего не сказал.

Затишья в разговоре не были редкостью. Но разговоры всегда возобновлялись.

“Знаешь, в культуре майя в Центральной Америке они воспитывали девственниц с рождения с единственной целью – принести их в жертву богам, когда они достигнут совершеннолетия”.

“Да. Какая расточительность! Был один документальный фильм об этом, который нам показывали в школе. Он был о Гватемале. Наверное, это был один из единственных фильмов в библиотеке, потому что они показывали его почти каждый год. Они держали девственниц в огромном колодце, пока не приходило время вырезать их сердца”.

“Керри, ты веришь в величайшее благо для наибольшего числа людей?”

“Да. Но я считаю, что наибольшее число – это старое доброе число номер Один”.

Свояк рассмеялся. Ему это понравилось. Это было утверждение, с которым он мог себя идентифицировать.

Одним из его банальных повторений, произносимых всегда с веселой, натянутой ухмылкой, было: “Знаешь, Керри, это действительно мир, где едят собак”.

“Это то, что мой отец всегда говорил мне”.

“Это правда”.

“Я думаю, это зависит от того, как ты на это смотришь. Айн Рэнд сказала бы, что это паразитический подход”.

“Керри считает, что все, что говорит Айн Рэнд, – Слим ввел Свояка в курс дела, – на девяносто девять процентов правдивее, чем все, что говорят другие”.

“Не совсем так. Есть вещи в трудах Айн Рэнд, с которыми я не согласен”.

“Керри, представь себе движение, основанное на человеке, а не на идее. Подумай о преимуществах. Человек обладает множеством идей. Он более гибок, чем идеология”, – продолжил Свояк голосом, наполненным теплом и эмоциями. “Люди могут отождествлять себя с человеком, как они не могут отождествлять себя с холодными, абстрактными идеями. Подумай об этом – движение, основанное на человеке”.

“Да, – сказал я, – наверное, это правда”, – не зная, сменил ли он снова тему разговора или нет.

“Знаешь, Керри, семья Дюпон очень большая; их сотни и сотни”.

Он сменил тему.

Затем он раз или два упомянул нечто, что казалось еще менее правдоподобным, чем летающие тарелки, приводимые в движение немецкими тайнами вечного двигателя.

“В штате Калифорния, Керри, есть план начать проводить эксперименты по контролю сознания над людьми, которые там живут. В этом участвует И.Г. Фарбен, экономическое ответвление Третьего рейха. Они собираются установить устройства наблюдения в головы своих подопытных жертв, чтобы следить за ними, а затем подвергнуть их контролю разума. Так что на твоем месте, Керри, я бы подумал, что в будущем было бы неплохо держаться подальше от Калифорнии”.

Я посмотрел на него. Я ничего не сказал, только подумал о том, что он сказал. В моем сознании возникла картина тысяч марионеток на электронных ниточках, которыми манипулирует огромный, скрытый картель, – людей, подвергающихся психологическим мучениям, которые казались слишком ужасными, чтобы быть возможными. Этот парень растрачивал свои таланты впустую, работая дешевой шпаной на пивоваренном заводе; ему следовало бы писать романы.

Пару раз он говорил об этом, что, возможно, из-за того, как это было сформулировано, звучало более правдоподобно. “Керри, фашисты сейчас экспериментируют с передовыми методами контроля мышления. Ты знаешь, в этой стране есть фашисты. Среди них Генри Люс, который издает журналы “Тайм” и “Лайф”. Они планируют построить общество, состоящее из одних роботов-людей с транзисторами в затылках, чтобы они были абсолютно послушны действующим на подсознание сообщениям”.

“Да. Есть люди, которые говорят, что здесь этого не может случиться. Но я думаю, что может”.

“Помнишь поговорку о том, что можно привести лошадь к воде, но нельзя заставить ее пить?”

“Один мой школьный друг говорил: “Можно подвести лошадь к воде, но карандаш должен быть с графитом””.

С характерной несправедливостью Свояк, казалось, был раздражен неуместностью моего замечания.

Мои замечания о немцах его раздражали не меньше. “Время от времени у нас на работе, где я обслуживаю столики в отеле Шэратон-Чарльз, появляются немецкие туристы. Они такие грубые и невоспитанные”, – сказал я, позаимствовав одно из любимых выражений Слима. “Они сморкаются в тканевые салфетки и оставляют оливковые косточки в пепельницах. Когда им нужен официант, они щелкают пальцами. Они громко разговаривают. Я не очень люблю немцев”, – добавил я, чувствуя себя смелым.

“Однако нельзя делать обобщения о всей расе по нескольким примерам”.

Я не мог поверить своим ушам!

“И в немцах есть вещи, Керри, которые достойны восхищения. Они очень точные люди, как в музыке, так и в преданности науке. В этом смысле они высоко цивилизованы – настоящие приверженцы совершенства”.

“Да, наверное, это правда”.

“Керри, один из сыновей Нельсона Рокфеллера отправился в экспедицию в джунгли Новой Гвинеи и исчез. Интересно, что с ним случилось?”

Я пожал плечами.

“Керри, знаешь, криминологи говорят, что прядь волос – более надежный метод идентификации, чем отпечатки пальцев”.

“Я читал это в “Учебнике криминалиста Дика Трейси“”, – ответил я, добавив, что из того же источника узнал, что лучшее орудие убийства – сосулька, потому что она потом тает и не может быть использована в качестве улики.

Однажды он заговорил о Китайской Народной Республике – очень загадочной, воинственной иностранной державе в те дни. “Ты знаешь, Клэр Бут Люс выступает за дипломатическое признание Красного Китая”.

“Нет, я этого не знал. Черт, она поддерживает Голдуотера. Я этого не понимаю”.

“Тем не менее, это правда”. После паузы он добавил: “Знаешь, лояльность к государству там должна быть превыше лояльности к собственной семье”.

“Да. Однажды в библиотеке я видел в книге фотографию статуи в коммунистическом Китае в честь маленького мальчика, который донес на своих собственных родителей в тайную полицию”.

“Вот какие ценности они там воспитывают. У них столько миллионов людей, с которыми нужно работать, что их ценности должны отличаться от наших”.

“Я не понимаю, какая разница в количестве людей. Если ты спросишь меня, это альтруизм в его худшей крайности”.

“Керри, у меня есть близкий друг в полиции Нового Орлеана. Он знает, что я взломщик. Если у меня будут неприятности, я могу рассчитывать на его помощь”.

“Да, полицию Нового Орлеана надо называть “синей мафией”. Я тебе рассказывал, как меня посадили за то, что я прибивал плакаты к телефонным столбам? Я никогда в жизни не видел таких мерзких условий и такой открытой коррупции. Меня тянет написать об этом книгу”.

“Керри, когда я возьму на себя управление страной, как ты смотришь на то, чтобы стать министром обороны? Ты твердо веришь в национальную оборону. Ты смог бы путешествовать по всему миру, и это то, что, я знаю, тебе бы понравилось. Я думаю, из тебя получился бы очень хороший министр обороны”.

“Да. Мне бы понравилась эта работа”.

“Тогда решено. Когда я приду к власти, ты будешь моим министром обороны”.

Слим смотрел на меня и смеялся.

“А кого ты рекомендуешь на пост президента – после того, как мы убьем Кеннеди и закончится срок Джонсона?”

“Барри Голдуотера”, – ответил я без колебаний.

“Не говори со мной об этом буйном красном”, – со смехом сказал Свояк. “Я думаю, что Никсон должен быть нашим человеком, потому что Никсон беспринципен. А человеком без принципов легко манипулировать. Нам нужен кто-то, кого мы можем контролировать, Керри”.

Меня позабавило, что Голдуотера был назван “буйным красным”. Свояк, похоже, смеялся над собой – над крайностью своей паранойи и правой направленности взглядов. Подобные мелочи всегда делали все остальное, что он говорил, менее опасным.

30 Я хочу жить!

Было много тем для обсуждения, о которых я помню смутно из-за отвращения. Барракуды и мурены были одними из тех тем, на которых он останавливался слишком долго, чтобы я успокоился. Единственные подводные существа, которые нападают на людей без причины, они казались ему особенно увлекательными, а я сидел, ерзая и пытаясь сменить тему на более приятную.

Другой удручающей темой была компания Хьюз Эйркрафт, о которой он говорил довольно часто, хотя я не помню деталей того, что он говорил – что-то, кажется, о проекте, посягающем на права человека. В моей памяти осталось лишь сюрреалистическое визуальное впечатление, которое кажется чисто воображаемым по происхождению, хотя как-то ассоциируется с его словами: засаленные детали самолета и обрывки алюминия на пустыре. Свояк вечно зацикливался на обыденном, когда не был озабочен депрессивным или причудливым.

“Керри, ты когда-нибудь слышал поговорку “Позволь Джорджу сделать это”?”

Оглядываясь назад, я думаю, не было ли это завуалированной ссылкой на Джорджа де Мореншильда, который, согласно его собственным заявлениям незадолго до смерти, был вовлечен в заговор с целью убийства.

В то время я не знал, что человек по имени Джордж де Мореншильд был вовлечен в Далласе в переговоры с Освальдом, которые вполне могли напоминать беседы Свояка со мной. По крайней мере, Освальд, похоже, долго беседовал с де Мореншильдом наедине, и, похоже, вышел из этих бесед с таким же двойственным отношением к нему, как и я к Свояку.

Иногда мне удавалось вернуться к отступлению, особенно в области историй о странных людях. Мои рассказы о многочисленных лунатиках Южной Калифорнии, похоже, развлекали Свояка.

Помимо наблюдателей НЛО Дэниела Фрая, в Бокс-Каньоне существовал религиозный культ под руководством бывшего заключенного миссионера, называвшего себя Кришна Вента, пока его последователи не убили его.

Примечание 38:

“Еще один вклад в сознание Мэнсона внес религиозный культ “Фонтан мира”, расположенный к западу от ранчо Спан в Бокс-Каньоне рядом с пожарной частью Санта-Сюзанны. Он был очень впечатлен Фонтаном и проводил много времени, посещая его.

…Фонтан был образован святым человеком по имени Кришна Вента, который умер в результате насилия. Семья прониклась жестокой историей “Фонтана”. Религиозное убежище занимало подземные камеры и пещеры, где они творили свои дела. По мере развития культа возникли разногласия, и неизвестные взорвали основателя Кришну Венту и девять его последователей с помощью сорока шашек динамита, заложенных в катакомбах. Это произошло в 12-10-58, после чего “Фонтан” продолжил свою деятельность и все еще процветал, когда Мэнсон обнаружил его”, – пишет Эд Сандерс на страницах 110-111 книги “Семья”.

Как я помню это сейчас и как рассказывал тогда Свояку, Кришна Вента был взорван теми самыми мужчинами, которые умерли вместе с ним, с чьими женами он занимался этим самым. Жуткая магнитофонная запись, объясняющая их мотивы, была опубликована в газетах под заголовком “голоса мертвых” – подарок истории, который убийцы соблаговолили сделать, прежде чем уничтожить себя и своего Мессию.

“Этот человек сделал это”, – сказал я. “Он не только трахал всех женщин, но и требовал от всех новообращенных, чтобы они передавали ему все свои земельные владения, когда присоединялись к нему. Он говорил, что не был рожден от женщины, потому что у него не было пупка. Я подумал, что он, должно быть, сделал пластическую операцию”.

“Керри, знаешь, как в старых вестернах они загоняли плохих парней в каньон, прежде чем окружить их?”

Также среди наиболее известных светил эксцентричных достопримечательностей Южной Калифорнии был телеведущий по имени Крисвел, чьи предсказания о будущем были сделаны певучим тоном, который мне было легко имитировать. Будучи близким другом Мэй Уэст, он однажды предсказал, что она станет президентом Соединенных Штатов.

Потом была история, рассказанная женщиной, которая жила через дорогу от нас, о странной даме, которую она встретила на вечеринке Таппервэйр и которая купила билеты на Венеру у автора популярной в то время книги “Летающие тарелки приземлились“.

Среди наиболее заметных лекторов, с которыми мы с Грегом Хиллом сталкивались в “Понимании”, были Рейнхольт Шмидт и Джимми Валакес. Шмидт забавлял нас тем, что говорил, что межпланетные пришельцы разговаривали с ним на верхненемецком языке, а цифры на циферблатах их тарелки были “обычными цифрами”. Когда Грег спросил: “Почему Вы полагаете, что они используют арабские цифры, как и мы?” Шмидт ответил: “Ну, я не знаю, какие еще цифры они могли бы использовать”.

Валакес был более убедительным оратором, но тогда его история о встрече с НЛО была настолько надуманной, что требовала максимального риторического мастерства. Все его инопланетяне одевались как Иисус и носили сандалии, сделанные из живой протоплазмы, светящейся в темноте.

“Помнишь прощальную речь Эйзенхауэра, Керри, об опасности того, что он называл военно-промышленным комплексом?” – этот вопрос Свояк задал мне лишь однажды.

“Да, я думаю, Айк был уже в преклонном возрасте, когда произнес эту речь”.

“Нет, Керри, военно-промышленный комплекс действительно существует, и тебе лучше иметь это в виду”.

“Верно”, – добавил Слим. “Он не лжет”.

“Керри, если общество, в котором ты живешь, начнет становиться тоталитарным, ты сможешь это заметить, – сказал он не один раз, – потому что, когда ты попытаешься раскрыть прошлое, они скажут: “Не беспокойтесь о прошлом, важно только будущее””.

“Да, Уильям Бакли рассказывает историю о том, как Муссолини однажды сказал нечто подобное американскому генералу”. Моя информация была слегка запутана.

Примечание 39:

Упомянутый в книге Бакли “От либерализма” в связи с попыткой официально “заткнуть” генерала Смедли Батлера, этот инцидент также описан в книге Жюля Арчера “Заговор с целью захвата Белого дома“. Генерал Батлер вызвал гнев Герберта Гувера за несколько лет до того, как он попытался разоблачить заговор правящего класса против Рузвельта, повторив историю, рассказанную ему репортером, в которой автомобиль Муссолини, управляемый шофером, сбил маленького ребенка, не остановившись после этого.

На странице 116 книги Жюля Арчера говорится: “…Телеграфные службы передали откровение журналиста Корнелиуса Вандербильта о том, что именно он рассказал Батлеру реальную историю о Муссолини. Он исправил несколько деталей. После удаления от задавленного ребенка, по словам Вандербильта, Муссолини заметил, как журналист в ужасе оглянулся назад, и ободряюще похлопав его по колену, сказал: “Никогда не оглядывайтесь назад, мистер Вандербильт – всегда смотрите вперед по жизни””.

“Ты узнаешь, что это происходит – когда общество становится тоталитарным – как только они начнут говорить: “Вчерашний день прошел. Не переставайте думать о завтрашнем дне”.

“Прямо как Муссолини”.

“И еще одно, Керри: ты знаешь, откуда пошло выражение “лебединая песня”? Лебедь поет свою самую прекрасную песню, когда умирает”.

Примечание 40

После Уотергейта, когда Марта Митчелл умерла от рака костного мозга, я вспомнил слова Свояка. Из всех участников того скандала она была самой разговорчивой. В книге “Мир без рака“, распространяемой Обществом Джона Берча, утверждается, что существует заговор Рокфеллера-Фарбена, который избавляется от своих врагов путем искусственного заражения их раком. Джек Руби, Клей Шоу и Вернер фон Браун были среди лиц, предположительно связанных с заговором убийства Джона Кеннеди, которые умерли от рака. Известно, что Дэвид Ферри, один из подозреваемых Джима Гаррисона, в свое время активно экспериментировал с вызыванием рака у лабораторных крыс.

“Ты знаешь ангела в Откровении, который правит миром железным жезлом тысячу лет? Как ты думаешь, что это может символизировать?”

“Все, что угодно”, – ответил я небрежно. “В этом преимущество предсказаний на туманном языке: они обязательно сбудутся – так или иначе, рано или поздно, если кто-то интерпретирует их с достаточной изобретательностью”.

“Стержни используются в ядерных энергетических реакторах. Они также используются в компьютерах”.

“Как я и говорил”. Я был не очень терпим к толкованию Священного Писания, тем более что я знал, что Гари исповедует язычество, если не был откровенным атеистом.

“Я думаю, что Библия могла бы стать хорошим кодовым ключом для революционного движения”, – сказал он.

“Да – особенно учитывая, что она есть в каждой тюремной камере и гостиничном номере в стране”.

Когда он долго обсуждал Откровение, я переводил разговор на мой любимый иностранный фильм “Седьмая печать“, поскольку в нем все образы взяты из библейского Апокалипсиса.

“Я думаю, что миссия этого века, – сказал бы я, – состоит в том, чтобы перевести религию из области философии в сферу искусства”.

“Знаешь, Керри, ты не сможешь слишком сильно опередить свое время”.

“Меня это не расстраивает. Моя цель – чтобы меня запомнили как человека своего времени. Зачем быть чувствительным гением, который хвастается тем, что его не понимают? Вот почему я не боюсь использовать клише в своих произведениях. Клише – это идиомы простых людей. Писатели, которые их презирают, – снобы”.

И Слим, и Свояк посмотрели на меня с искренним одобрением.

“Керри, я думаю, что для мира было бы лучше, если бы в конце концов только одна идеология – неважно, какая бы она была – стала преобладать повсюду”.

“Я тоже так думаю”, – сказал я, не придавая особого значения своим словам.

Подобно увлечению Свояка “Откровением святого Иоанна Богослова”, он увлекался оракулами Нострадамуса, к которым я проявлял такую же нетерпимость.

Другой его любимой темой были последние фильмы. Помнишь, в “Ночи охотника” у проповедника на пальцах противоположных рук были вытатуированы буквы слов “Любовь” и “Ненависть”?”.

Вот это был фильм, в котором говорилось что-то дельное о религии. Этот проповедник был убийцей”.

“Помнишь женщину, которую играла Сьюзан Хейворд в фильме “Я хочу жить”? Ты знаешь, что это было основано на реальной истории. Помнишь, какой чувственной и живой она была и как она нравилась людям по этой причине?”

“Да! Та сцена танца с бонго была фантастической! Я видел это, когда служил в Ацуги, в Японии, в первой эскадрилье морской авиации. Мы превратили “Я хочу жить!” в лозунг, когда устроили бунт в казарме. Однажды мне назначали исправительные работы за то, что написал это на столбе стирающимся маркером. Один засранец, капрал по имени Кертис, донес на меня. Я ненавидел этого парня”.

“Ты знаешь, что такое кант?”

Я подумал, не говорит ли он о немецком философе, который нравился Джеку, марксисту-ленинцу, тусовавшемуся с остальными радикалами в кофейне Райдера.

Но нет. “Кант – это своего рода сленг, используемый преступными группировками для того, чтобы посторонним было сложнее понять то, что они говорят друг другу”, – взял на себя труд объяснить Свояк.

“Я планирую написать роман, в котором речь пойдет, в частности, об организованной преступности в Новом Орлеане. Здесь так много всего этого”.

“Да. Большинство людей думают, что Новый Орлеан – это французский город. На самом деле, это город макаронников. Итальянцы – клоуны. Гитлеру не следовало принимать их в Ось. Это одна из причин, почему он проиграл войну”.

“А что насчет японцев?”

“Японцы – умные люди”, – сказал он. “Среди азиатов они – высшая раса, вместе с китайцами. Знаешь, порох и бумага были китайскими изобретениями”.

“Ага”.

“Керри, подойди сюда и сядь рядом со мной. Я хочу рассказать тебе кое-что важное”. Я сел на пол рядом с подставкой, на которой он сидел, сгорбившись вперед, опираясь локтями на оба колена.

“Теперь слушай”. Он пристально посмотрел в мою сторону. “Если в разведывательном сообществе произойдет восстание, и если человек окажется в центре этого восстания, и если он сорвет много покровов, то те люди, чьи покровы были сорваны, будут очень прогневаны. И им понадобится способ справиться с этим гневом. Поэтому я думаю, что человека, который сдал их правительству, нужно вывести в море на подводной лодке – и замучить до смерти”.

Последовало неловкое молчание.

“Разве ты не согласен?”

“Наверное, да”, – кротко ответил я, быстро вытесняя всю эту тему из своих мыслей.

Были и другие темы, с которыми я справлялся, отталкивая их, даже более успешно. Например, с того момента, как я прочитал в книге Эда Сандерса “Семья” о снятых на пленку ритуальных убийствах, и вплоть до 1976 года, когда я начал сталкиваться с, казалось бы, несвязанными слухами о “снафф-фильмах”, я не мог вспомнить странный и тревожный разговор со Слимом и Гари о “снафф-кино”.

Прежде чем вспомнить это ясно, я говорил в связи с этими слухами: “Это как раз то, чем бы увлекались Слим и Гари”. И все же сегодня я отчетливо помню то утро, когда Гари спросил меня, что я думаю о “снафф-фильмах”, а затем объяснил мне, что это такое. Я точно помню, где мы с ним сидели в то время в его гостиной. Я помню свой сильный страх и то, как я в частном порядке рационализировал свое притворное согласие. И с самого начала 1977 года я помню точное выражение глаз Гари, когда он злобно смотрел на меня и говорил о создании “сети шантажируемых убийц”.

31 Тайное правительство

“Тебе никогда не приходило в голову, Керри, что один из лучших способов спрятать что-то – это сделать это прямо у всех на виду, у всех под носом?”

Возможно, прятать что-то на виду было на самом деле решением проблемы убийства Джона Фицджеральда Кеннеди.

Обилие доказательств, почти полностью проигнорированных Комиссией Уоррена, можно найти в 26 томах свидетельских показаний и вещественных доказательств, опубликованных правительством вскоре после выхода отчета.

Примечание 41:

“В конце 1961 года, – пишет Говард Хант в книге “Под прикрытием”, – Даллес был вынужден “уйти на пенсию”, и Ричард Бисселл последовал за ним. Его сменил не Трейси Барнс, а Ричард Хелмс, незапятнанный “заливом Свиней”.

После длительной бюрократической борьбы Барнс создал Отдел внутренних операций и назначил меня его начальником по секретным акциям. Новый отдел принимал как персонал, так и проекты, нежелательные для других подразделений ЦРУ, и те проекты секретных акций, которые попадали ко мне, почти полностью касались издательской деятельности и публикаций. Мы субсидировали “значимые” книги, например, “Новый класс” Милована Джиласа, одну из многих книг компании Фредерика Прагера; руководили парой новостных служб – одна из них располагалась в вашингтонском здании Национальной прессы – и даже субсидировали печать и распространение известной серии книг о путешествиях. Работа не была особенно сложной, и в конце дня у меня оставалось достаточно энергии, чтобы писать художественную литературу дома”.

Как бывший приятель Ли Харви Освальда по морской пехоте, пишущий роман о человеке, который, возможно, отправился в Россию по наущению ЦРУ, я должен был быть в поле официального внимания Ханта в то время. Мне трудно поверить, что он, по крайней мере, не знал обо мне, если бы он, как я склонен подозревать, не ездил в Новый Орлеан на выходные и не оказывал мне свое личное внимание, используя имя человека, которого он хотел вовлечь в заговор с целью убийства Кеннеди: Гари Кирстейн.

Там мы узнаем, что люди, которые не могли быть Освальдом, выдавали себя за него перед убийством, что, по свидетельству очевидцев, Освальд был на втором этаже Техасского школьного книгохранилища через несколько секунд после выстрелов, что человек, убивший полицейского Типпета, скрылся на машине – хотя известно, что Ли никогда не учился водить – и, наконец, что в окрестностях Дили-Плаза до, во время и после убийства произошло множество подозрительных событий, которые вызывают более чем обоснованные сомнения в теории убийцы-одиночки.

Принимая во внимание утверждение, переданное мне Стэном Джемисоном, что некоторые из заговорщиков на оперативном уровне хотели раскрыть тайну, чтобы разоблачить нанявших их людей (или, по крайней мере, накалить обстановку настолько, чтобы их боссы из правящего класса подверглись шантажу), можно предположить, что многочисленные противоречия между отчетом и уликами были намеренными.

Хотели ли Свояк и его сообщники проверить, как далеко они могут зайти в том, чтобы сделать фактическую правду доступной для общественности, будучи уверенными в том, что она будет благополучно проигнорирована достаточно долго, чтобы они могли избежать судебного преследования? Такая уловка не так безрассудна, как может показаться, если иметь в виду, что настоящие убийцы были расположены так, чтобы забрать с собой многих важных и влиятельных людей, если они попадут в тюрьму. Это объясняет, почему Ричард Никсон на уотергейтских пленках говорил о том, что Говард Хант может предать гласности дальнейшие преступления, которые в сознании Никсона каким-то образом были связаны со “всей этой историей с заливом Свиней”, в которой Никсон явно чувствовал себя замешанным.

Свояк, похоже, посвятил необычно много размышлений тому, что нравится и не нравится “людям”, представителям широкой общественности. В этом отношении его интуиция, по-видимому, была хорошо развита.

Среди наблюдений, характерных для его осознания общественной воли, было заявление, которое он делал много раз: “Ты знаешь, Керри, широкая публика очень возбуждается по поводу чего-либо на короткий промежуток времени, но у нее очень короткий период внимания. Эмоции ни по какому поводу не зашкаливают надолго”.

“Да, один из моих учителей в средней школе рассказывал нам, что один греческий философ однажды сказал: “Гнев народа велик, но память его коротка””.

Из этого и подобных комментариев я смутно понял, что он уже с нетерпением ждет того дня, когда убийцы смогут безопасно завоевать общественное признание.

“Керри, ты когда-нибудь замечал, что люди просто обожают подслушивать?”

“Вот почему в книгах о писательстве говорится, что всегда хорошо начинать рассказ с диалога”.

“А как насчет того, чтобы построить целое политическое движение на этой идее – что люди любят подглядывать за жизнью других. Оно бы быстро выросло или нет?”

“Мне кажется, это сработало бы”.

“Задумывался ли ты когда-нибудь о возможностях электронной политики? Знаешь, тебе следовало бы”.

“Я постоянно говорю ему, что он должен читать больше научной фантастики”, – внес свою лепту Слим, обращаясь к Свояку и глядя на меня. “Открыть этот его узкий одноколейный ум с этими шорами по обе стороны, но он не хочет этого слышать”.

“Научная фантастика наводит на меня скуку”, – пожаловался я в ответ. “Мне нравится читать актуальные вещи о политике в художественной или документальной литературе. Эскапистская литература – не мой конек”.

“Но, но, но, но, но…” сказал Слим в типичной манере, когда хотел указать кому-либо на то, что он что-то упускает из виду.

Свояк вступил в разговор: “Керри, они действительно могут разрабатывать секретные правительства, основанные на тайных электронных коммуникациях. Об этом говорится в научной фантастике, о которой говорит Слим, и это также произойдет в реальном мире. Когда-нибудь появятся люди с микрофонами, установленными в их головах, чтобы многие люди могли слышать, что происходит в их жизни. И они станут центрами невидимых правительств, к которым будут принадлежать все, кто умеет слушать, – как большие дома с одним человеком в центре каждого из них. Что ты думаешь об этой идее?”

Мне это показалась и странным, и невозможным, но я не хотел говорить им об этом. “Да, это звучит как довольно умелый способ противостоять правительству”.

Примечание 42:

“Затем у Суини появились бредовые идеи: он считал, что ЦРУ вживило радиоприемник в его зубы, поэтому он вырвал несколько зубов; он считал, что в его мозг были вживлены электроды, поэтому он пытался найти хирурга, чтобы удалить их. У него также были слуховые галлюцинации, он считал, что получает сообщения из космоса”, – пишет Фуллер Торри в своей статье “Безумие Суини-Лоуэнштейна”, опубликованной в октябрьском номере журнала “Психология сегодня” за 1980 год.

Как и убийца конгрессмена Лоуэнштейна, Тимоти Лири несколько более прилично утверждает, что получает сообщения от межзвездных пришельцев, которые он называет “сигналами звездного семени”. То, что Суини не смог прийти к единой теории, объясняющей то, что он испытывал, не доказывает, что это был бред, а лишь только то, что он, возможно, более явно, чем Лири, запутался в источниках своего угнетения.

“Керри, что ты думаешь о том, чтобы различные организации в разведывательном сообществе объединили свои усилия в целях вербовки, вживляя подслушивающих устройств отдельным людям и наблюдая за их поведением, пока не будет принято решение о том, на кого они должны работать, на основании того, что они за люди?”

И снова я выразил согласие с тем, что казалось одновременно и неуместным, и маловероятным.

“Помнишь заявление Адольфа Эйхмана на суде в Израиле о том, что он лишь выполнял приказы? Я думаю, это должно быть законной защитой. Не так ли?”

“Как говорил Пол Красснер в “Реалисте“: Где были все защитники Кэрила Чесмена на суде над Эйхманом?”

Чесменн был признавшимся насильником в Калифорнии, чья казнь была отложена на много лет, потому что он также оказался весьма интеллектуально одаренным.

“Либералы такие лицемерные”, – добавил я. Вообще-то я верил в гражданское неповиновение, а не в слепое следование приказам, но опять же не видел причин говорить об этом в данный момент этому конкретному человеку. Согласиться с ним настолько, насколько это было возможно, казалось более разумной политикой.

Примечание 43:

Однако я мог с чистой совестью согласиться со Свояком, что Нюрнбергский процесс над военными преступниками был фарсом. Такое мнение у меня сложилось после прочтения истории сенатора Тафта в книге Джона Кеннеди “Профили мужества“. “Это было нечто, что на практике было равносильно закону задним числом, а наша Конституция должна защищать от подобных вещей. Я думаю, что именно Геринг, который, как мне кто-то рассказал, встал во время этих слушаний и сказал что-то вроде: “Почему бы вам не прекратить этот фарс? Вы победили, а мы проиграли. Почему вы делаете вид, что вам теперь нужен юридический повод, чтобы убить нас?””

Из-за схожих конституционных формальностей, таких как права штатов, мне часто было неудобно соглашаться с расистами-южанами, хотя в разговорах со Свояком мне было достаточно удобно подчеркивать, что такое согласие существует.

Я решительно выступал против коммунизма; тем не менее, я находил ярый национализм и восторженный милитаризм не менее пугающими – не потому, что я боялся войны – я не боялся – но потому, что я боялся всего, что я мог определить как систематическое безрассудство.

Я рассказал Свояку о посещении Радио-сити-мьюзик-холла в Рокфеллер-центре, которое я совершил, когда временно проходил дополнительную службу в морской пехоте, находясь в отпуске в Нью-Йорке и будучи расквартированным в Вашингтоне, округе Колумбия, для участия в конкурсе по технике обучения. “Рокетc в форме израильской армии, с пластмассовыми автоматами за плечами, вышли на сцену, и толпа пришла в ярость. Я чувствовал себя как на митинге нацистов. Я думаю, что люди, которых преследуют, иногда приобретают черты своих угнетателей”.

Хотя он выразил согласие с моим ужасом, я был уверен, что это произошло по ошибочным причинам. Ведь когда я рассказал о том, что Гитлер говорил о силе духовых оркестров для воодушевления народа, он поддержал меня таким же образом. Кроме того, я много раз слушал, как он весело рассказывал о том, как жена Геббельса предложила делать абажуры из кожи убитых евреев: “Они некоторое время пробовали это, и это сработало”.

“Говоря о Германе Геринге, Керри, ты знаешь, что он также защищал евреев от гестапо”. С характерной непоследовательностью Свояк говорил так, словно считал это очком в пользу Геринга. Этого парня просто невозможно было понять.

Его отношение к свободе казалось столь же двойственным. “Знаешь, Кемаль Ататюрк был сильным человеком, который возглавил правительство Турции и твердо направил ее из нищеты и отсталости в индустриальную эпоху. Нечто подобное не могло бы произойти там при демократическом режиме”.

“Да. Я изучал его в колледже. Всякий раз, когда он чувствовал себя перегруженным работой, он брал отпуск и погружался в сексуальную оргию. С этим человеком все было в порядке. Я могу идентифицировать себя с таким человеком”.

Сильный характер – это то, что привлекало нас обоих в других. “Знаешь, я ненавидел правительство Батисты на Кубе”, – сказал я ему. “Когда Кастро боролся с Батистой, я очень восхищался Фиделем. Потом он пришел к власти и казнил так много приспешников Батисты в карнавальной атмосфере этих судов над военными преступниками. Это меня разочаровало. Но помнишь того парня, того генерала, который сказал им всем идти к черту? “Конечно, я сжигал дома и убивал женщин и детей”, – сказал он. “Я был солдатом. Это была моя работа”. И когда его вели на расстрел, он всю дорогу проклинал их имена и обзывался, вплоть до того момента, когда его убили. Теперь я должен восхищаться таким человеком, независимо от того, на чьей он стороне”.

“Да, и я тоже”, – ответил Свояк.

Одной из моих теорий, объясняющих популярность Джона Кеннеди, было мое представление о том, что американский народ так и не повзрослел политически до такой степени, чтобы перерасти свою потребность в королевской знати. “Вот что с ними не так, – сказал я Свояку, – Кеннеди напоминают им королевскую семью. Они так и не переросли свою потребность в короле. В душе они все еще англичане”.

Я также был нетерпим ко всему политическому, что было хоть как-то запятнано религиозной верой. Программа Эйзенхауэра “Молитва за мир” приводила меня в ярость. Поэтому я снова смог согласиться с выводами Свояка, по причинам, отличным от его, когда он сказал, что, по его мнению, Израиль следует упразднить.

“Я тоже так считаю. Если бы британцы не были христианам, на которых повлияло пророчество в Библии, эта земля вернулась бы к своим арабским жителям в конце войны. Я не думаю, что права собственности, однажды узурпированные, должны распространяться дальше, чем на одно поколение. Что если бы иностранная держава вернула Соединенные Штаты, самую свободную, благородную и промышленно развитую нацию в мире, обратно индейцам?”

В такие моменты я не задумывался о том, что также говорил о возвращении Юго-Запада США Мексике, поэтому мысль о непоследовательности не приходила мне в голову – но тогда в этом споре не было религиозной проблемы.

Гари не только казался довольным моим ответом на его предложение об упразднении Израиля, но и вел себя так, будто в ближайшем будущем он, возможно, будет что-то делать для этого, например, присоединится к какому-нибудь движению с этой целью.

32 Что-то надо делать

В конце лета 1963 года, совершив попутную поездку в Мехико, я вернулся в Новый Орлеан из Калифорнии, где я проживал с моими родителями с начала мая того же года.

Без моего ведома Ли Харви Освальд находился в Новом Орлеане в момент моего приезда и вскоре должен был отправиться в Мехико, где я как раз провел одну или две недели.

Днем ранее Слим сделал обыкновенное предложение навестить Свояка, и мы поехали по тогда еще отдаленной сельской местности Луизианы на машине, которую Слим одолжил у Гари.

В те дни, кроме пивоварни через поле, только огромный стальной мост, перекинутый через реку, по которому медленно и жутко молчаливо двигались автомобили, сигнализировал о приближении цивилизации.

Примечание 44:

Сегодня вся эта территория представляет собой промышленную зону; на месте коттеджа Свояка находится бетонная автостоянка.

Стоя у входной двери Свояка на засыпанной гравием парковке, находящейся в его дворе, я имел беспрепятственный вид на величественный мост, который к этому времени сильно ассоциировался в моем сознании с обсуждениями нацизма, которые проходили в доме.

После того как мы вошли и заняли свои места, он подал обычный некрепкий кофе. Раскурив свою бриаровую трубку, он встал и в раздумье прошелся взад-вперед перед своим креслом.

Посмотрев на меня и сделав жест рукой, он сказал: “Керри, ты веришь в месть?” Его движение было таким, как будто он почти сделал выпад в мою сторону и указал на пол при последнем слове. Сегодня он был взволнован.

“Да! Я только что прочитал “Графа Монте-Кристо”, и недавно мне пришло в голову, что месть – это одна из великих, игнорируемых мотиваций. В экономике мы говорим о системах квот и системах прибыли, но только в литературе мы имеем дело с местью как мотивом человеческих действий”.

К этому времени Свояк снова пересек комнату и сидел на самом краю дивана рядом со Слимом. “Ну, знаешь, Керри, многие из тех, кто участвовал в операции в заливе Свиней, были оставлены Джоном Кеннеди на берегу Кубы без поддержки с воздуха”.

“Да. Я слышал об этом”.

“Они очень злы”.

“Я не виню их”.

“Как ты считаешь, они заслуживают отмщения?”

“Да, я полагаю”.

“Ты знаешь, что Альберт Эйнштейн в конце концов сказал, что жалеет, что не стал сантехником, а стал великим ученым – потому что правительство не позволяет гениальным людям жить свободно? Из-за того, что они имеют доступ к секретной информации, с ними обращаются как с рабами. Я не думаю, что это справедливо, а ты, Керри?”

“Конечно, нет. Общество, которое преследует гениев, подобно растению, которое пытается уничтожить свой собственный корневой стебель”.

“Знаешь, есть и другие, помимо Эйнштейна, с которыми – по сей день – обращаются так же, как с ним. Я думаю, например, о немецких ученых, таких как Вернер фон Браун. За ними следят везде, куда бы они ни пошли; им никогда не дают никакой свободы”.

“Какой ужасный образ жизни!”

“Я думаю, с этим надо что-то делать. Не так ли, Керри?”

“Да, конечно”.

“Керри, помнишь поджог Рейхстага? Знаешь, именно так нацисты захватили власть в Германии. Они создали чрезвычайную ситуацию, а потом свалили все на коммунистов, чтобы их можно было зажать. Они обвинили Ван дер Люббе в поджоге Рейхстага и сказали, что он был коммунистическим агентом. Поскольку большинство людей им поверили, фашисты смогли править Германией все это время”.

“Да, Рейхстаг был их правительственным зданием, не так ли?” – сказал я, чтобы не показаться невежественным.

“Керри? А если бы у Ван дер Люббе был друг, который понял бы, что он невиновен? Подумай, что бы произошло! Если бы этот друг вышел вперед и раскрыл правду, то Германия была бы избавлена от всех этих лет страданий под властью нацистов”. Свояк выглядел неуместно взволнованным таким теоретическим рассуждением.

Я не знал, что ответить.

“Керри, знаешь, ты не сможешь доверять журналу Тайм”.

“Один профессор из Университета Южной Калифорнии говорил, что Лайф – это журнал для людей, которые не умеют читать, а Тайм – для людей, которые не умеют думать”, – прокомментировал я в знак согласия.

Примечание 45:

В книге Питера Бэтти “Дом Круппа” на странице 253 сообщается, что “…Люс тоже должен был быть хорошим другом Круппа, так как в августе 1957 года, по случаю пятидесятилетия Альфрида, в журнале Тайм появилась дополнительная статья, упомянутая на обложке, под названием “Дом, который построил Крупп”. Владелец Тайм, как полагают, также помог Альфриду получить визу для участия в конференции для государственных деятелей и международных бизнесменов, которую его журнал спонсировал в Сан-Франциско осенью того же года, и на которой Альфрид был приглашен выступить с докладом на тему “Партнерский подход”. Строго говоря, Альфриду должны были отказать в визе, поскольку он был осужденным военным преступником, а такие люди находятся за гранью иммиграционного законодательства США. По мнению газеты Нью-Йорк Геральд Трибьюн, вся эта уловка была “одной из самых хитрых рекламных схем, которые когда-либо были придуманы”. Это также не ускользнуло от внимания некоторых сенаторов, многие из которых начали сердиться. В конце концов, Альфрид предпочел не ехать, и его заявление на визу так и не было возобновлено”.

В такие моменты мне было свойственно вносить, как мне казалось, вполне уместные утверждения, например: “Знаешь, в Нэшнл Обсервер было кое-что, что я однажды прочитал и с тех пор не перестаю об этом думать”, говоря о фашизме. “Почему мы дискриминируем людей, которых считаем неполноценными, и защищаем людей, о которых знаем, что они неполноценны?” Я чувствовал себя достаточно смелым, чтобы рискнуть вступить в спор. “Например, умственно отсталых”.

“Гитлер не защищал умственно отсталых”, – коротко отрезал Свояк. “Он их истреблял”.

“Но в этой стране мы дискриминируем негров и при этом называем дома для умственно отсталых школами для “исключительных детей””.

“Я ничего не имею против негров – до тех пор, пока они остаются на своем месте. У меня на работе есть негр, который мне нравится. Он знает свое место”.

“Было время, – сказал я, – когда употребление слова “ниггер” выводило меня из себя настолько, что я трясся, это было когда я только приехал в Новый Орлеан. Но теперь я достаточно долго живу на Юге, чтобы понять, что действительно есть люди, которых следует называть ниггерами”.

Я думал именно о тех черных, которые, по словам Свояка, ему нравятся – о парнях, которые стоят, сжимая шляпу в обеих руках, и бормочут “яззах”, когда вы спрашиваете у них дорогу. Но я этого не сказал. Я был готов оставить эту тему.

“Сейчас ниггер, который не знает своего места, – это Мартин Лютер Кинг”.

Примечание 46:

В конце 1961 года, после того как мы с Олой не виделись несколько месяцев, она разыскала меня, чтобы пригласить посетить выступление Мартина Лютера Кинга-младшего в муниципальном актовом зале. Мэр Виктор Широ в последний момент получил судебный запрет, запрещающий Кингу пользоваться зданием.

Поэтому мы раздраженно отправились в прилегающий парк и стояли с компанией негров, распевающих спиричуэлс, под руководством молодого белого активиста Конгресса расового равенства, который показался мне одновременно патерналистским и снисходительным.

“Единственное, что мы сделали неправильно, – пели они, – это позволили сегрегации сохраняться так долго. Стоя, как дерево у реки, мы не сдвинемся с места…”
По близлежащей дороге мимо нас проносилась деревенщина на “хот-родах”, ревя своими двигателями. Как мы тогда были уязвимы для случайно брошенной бомбы.

“Вон он”, – крикнул кто-то, указывая на машину, остановившуюся в другом конце парка. “Вот он! Это он!” Мы продолжали петь, пробегая все вместе сквозь низко висящие туманные облака, и собрались у фонтана, где Мартин Лютер Кинг теперь стоял в тишине, мужественно улыбаясь, пока пресс-секретарь объяснял, что доктор Кинг произнесет свою речь в такой-то и такой-то баптистских церквях.

Ни Ола, ни я, ни ее мать, которая была с нами, не хотели идти в церковь, поэтому мы поехали в аптеку в районе Гарден Дистрикт, чтобы выпить кофе.

Там мы с Олой вступили в спор о правах штатов и федеральных гражданских правах – о том, может ли быть конфликт между правами человека и правами собственности. “Права собственности – это права человека”, – настаивал я, вторя Айн Рэнд, – “потому что только люди владеют собственностью”.

Мне показалось, что Ола намекает на то, что из-за этого убеждения я расист, и я все больше и больше злился.

“Расизм, – настаивал я, – это самая иррациональная форма коллективизма. Я считаю, что негр, владеющий рестораном, имеет право отказать в обслуживании любому человеку по любой причине, какой бы иррациональной она ни была, точно так же, как и белый собственник. Права собственности абсолютны”.

“Но белые владеют большей частью собственности”, – сетует она.

“Фактически, но не по закону”, – ответил я. “Негры обладают таким же правом собственности, что и белые”.

“Но какой в этом толк, если они не могут позволить себе…”

“Слушай меня очень внимательно, – перебила я, говоря медленно, с явным раздражением, – и, может быть, тогда ты поймешь”.

“Пойдем, мама”, – сказала она, поднимаясь. “Пойдем”.

Они ушли от меня. Я поехал домой на автобусе, чувствуя себя одиноким и непонятым. Мне так хотелось принадлежать к движению за гражданские права. Через Французский квартал прошло много отличных молодых интеллектуалов и студентов колледжей, которые активно участвовали в этом движении. Если бы только мои объективистские принципы не ограничивали меня в стороне как критика!

“Единственное, что мы сделали неправильно”, – пел я про себя в холодную, одинокую ночь, – “это позволили социализму продержаться так долго”.

“Мне нравится Мартин Лютер Кинг”, – сказал я Свояку. “Чтобы почувствовать, как я чувствовал себя в ту ночь в парке, когда мы с Олой пришли к нему, чтобы чувствовать себя так все время – нужна большая смелость. Я все время думал о том, что кто-то может бросить в нас бомбу”.

Сказав все это, я поспешил отказаться от мужества своих убеждений, добавив: “Однако мне не понравился тот работник Конгресса расового равенства. Этот белый студент колледжа янки стоял и смотрел на этих негров так, будто считал себя их добрым пастырем или что-то в этом роде. Я думаю, что в таком отношении есть расизм. А как я потом спорил с Олой! Насколько она была иррациональна! Я ожидал, что она хотя бы поймет принципы Айн Рэнд. Но она просто продолжала ныть, как завзятая либералка”.

Свояк кивнул в знак одобрения.

Я расслабился – снова почувствовав себя в безопасности.

33 Люди, которые должны уйти

Однажды Слима на пару недель госпитализировали с туберкулезом, и я поехал его навестить. В хорошем настроении он сказал мне, что его свояк тоже недавно навещал его.

“И посмотри, что он мне дал, – сказал он, – список из “101 человека, которые должны уйти””.

В самом верху были обычные группы меньшинств, презираемые большинством фанатиков, а за ними следовали неполноценные люди – близорукие, глухие, сумасшедшие и так далее – и затем еще более абсурдные группы.

“Люди с лысыми головами”, – прочитал я вслух. “Люди без лысин”.

“Да, хе-хе-хе-хе, мне нравится. Мне нравится”.

Я издал обязывающий смешок, чувствуя некоторое облегчение от этого свидетельства юмора во взглядах Свояка к его собственным декларируемым представлениям.

То же самое я почувствовал, когда однажды у себя дома Свояк рассказал историю о споре на пивоварне с человеком, которого, кажется, звали Херб. Как и мне, коллегам Свояка нравился новый окружной прокурор Джим Гаррисон.

Наряду с Джоном и Робертом Кеннеди, Папой Иоанном XXIII и Мартином Лютером Кингом, Гаррисон был среди тех, кого Свояк недолюбливал. Хотя я не был согласен с законами против порока, репрессии Джима Гаррисона против стриптиз-баров на Бурбон-стрит казались мне честным исполнением закона, и я чувствовал, что это было необычно для Нового Орлеана, где меня огорчала открытая терпимость к политической коррупции.

“Итак, я говорил им, как я ненавижу Гаррисона, а они защищали этого клоуна. И вдруг Херб говорит мне: “А что именно в Гаррисоне тебе не нравится, Гари?” Я задумался на минуту, а потом сказал: “Я скажу тебе, что именно: он носит жилет”. Херб взорвался. Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!”

С другой стороны была история о пивоварне, сначала рассказанная мне Слимом. “На днях Свояк решил уволиться с работы. Утром он пришел на пивоварню, подошел к парню, с которым работал и который ему никогда не нравился, и ударил с обоих ног по затылку. Потом он пошел в офис и сказал: “Я увольняюсь”. Ха-ха! В нем есть подлая жилка”.

Как можно было ударить кого-то по затылку с обоих ног – это вопрос, который я не задавал. Я просто ответил: “Да, я думаю, что он может быть подлым”.

Вскоре после этого, у себя дома, Свояк рассказал более замысловатую версию той же истории. Я полагаю, что мужчина стоял на одном из подиумов над чанами, а Свояк находился на приподнятой платформе позади него. Или, может быть, Гари знал дзюдо – я забыл. В любом случае, присутствовал тот же элемент капризной жестокости. Характерно, что Свояк весело хвастался этим.

В одном или двух других случаях Слим упоминал Свояка в его отсутствие – тема, которую я не любил обсуждать без крайней необходимости. Гари был настолько неприятным человеком, а восхищение Слима им казалось настолько неуместным, что я обычно раздражался.

“Тебе лучше запомнить его имя, Керри”, – сказал Слим однажды скучным днем, когда мы сидели вдвоем в его комнате. “Очень скоро он станет очень важным человеком”.

“Я очень сомневаюсь в этом”, – угрюмо пробормотал я.

“Я тебе кое-что скажу”, – сказал он по-отечески. “Этот человек будет очень важным, и тебе лучше держать его имя в уме. Возможно, у тебя возникнет повод обратиться к нему за услугой или что-то в этом роде. Его зовут Кирстейн. К-и-р-с-т-е-й-н. Запомни это. Кирстейн – как в проклятии”.

“Да. Он проклятие, точно”.

“И он также собирается стать очень важным, очень могущественным. К-и-р-с-т-е-й-н, Керри – Гари Кирстейн”.

“Да, конечно”.

Потом был случай, когда Слим был с группой из нас, собравшихся за столом в Доме Бурбонов, он сказал, в связи с чем-то тем или иным: “Как Свояк! Ты должен узнать его получше, Керри. У этого человека хоть какой-то ум есть!” Слим потряс пальцами, как будто они только что коснулись горячей плиты. “Мужик, этот малый умен!”

“Он напоминает мне профессора биологии из Университета Южной Калифорнии, который хихикал, когда рассказывал нам, как препарировать лягушек”, – возразил я. “Я думаю, он зануда”.

“Ну да”, – ответил Слим. Это было его выражение, означавшее, что, хотя он и не изменил своего мнения, он не видит причин продолжать спор.

Свояк утверждал, что ему не нравятся люди с бородой, но обычно он смеялся, когда говорил это.

Однажды в его доме я защищал богему, населявшую Французский квартал. “Они гораздо интереснее тех людей, которых Эл Томпсон называет “конформистами””.

“Да, – сказал Гари, – многие из ранних нацистов были богемой из кофеен. Не то чтобы они мне не нравились, просто они недостаточно увесисты. Понимаешь, о чем я? Я бы хотел видеть среди них свирепость – ничего похожего на массовые убийства национал-социалистов – но некоторую твердость, готовность убить кого-нибудь время от времени”.

Примечание 47:

“Оглядывая Лос-Анджелес, – пишет Эд Сандерс на странице 69 книги “Семья”, – можно обнаружить по крайней мере три группы смертников, которые обеспечили Мэнсону и семье наиболее отвратительный вклад. Важно, что в Лос-Анджелесе существуют оккультные группы, которые специализируются на создании зомбированных последователей. Это группы, в которых существуют степени доверия и ученичества, которые используют боль, страх и наркотики, чтобы способствовать немедленному послушанию.

Этими тремя группами являются:

1. Церковь Процесса Страшного суда – английская организация, посвятившая себя мракобесию, сверхъестественному и резне в честь конца света. Процесс, как они известны, были активны в Лос-Анджелесе в 1968 году, когда Мэнсон бросил цветочки, и летом 1969 года – когда царили убийства.

2. Солнечная ложа Ордена восточных тамплиеров – магический культ, специализирующийся на питье крови, сексуальной магии садо-садо и ненависти к черным. Солнечной ложей О.Т.О. руководил некто Джин Брейтон, злобный приверженец боли средних лет, который привлекал толпы поклоняющихся ему людей.

3. Непонятная оккультная группа из сорока или около того адептов, которую мы будем называть Ордена Кирки Собачьей Крови“.

Мы могли бы, по крайней мере, согласиться с тем, что большая часть искусства, созданного во Французском квартале, была декадентской, поэтому, опять же, я попытался бы избежать откровенной ссоры, подчеркнув область общего мнения.

“Покажите мне художника, который искажает человеческое тело на своих картинах, и я покажу вам человека, который ненавидит людей”, – сказал бы я, повторяя слова Уолта, студента Айн Рэнд из Нью-Йорка, которого я встретил в квартале.

Были и такие люди, которые, казалось, нравились Свояку так же сильно, как он ненавидел многих других. Одним из них был Чарльз Линдберг. Он не только упоминал его с восхищением, но и постоянно вспоминал о похищении сына Линдберга.

Нам обоим нравился Уильям Фрэнк Бакли младший, издатель Национального обозрения.

Почему он ненавидел Папу Иоанна XXIII мне было непонятно. Я считал его обаятельным и остроумным. С точки зрения южных правых, Папу Иоанна не любили за то, что он отлучил от церкви некоторых сегрегационистов, которые также были католиками, среди них были видные жители Нового Орлеана. Поэтому я решил, что это, вероятно, как-то связано с этим.

По крайней мере однажды, Свояк спросил меня, что я думаю о докторе Лэнде, изобретателе камеры Лэнда-Полароид. Он мне нравился. Свояк выглядел довольным.

Примечание 48:

Информация со страницы 42 книги “Дело U-2” Дэвида Уайза и Томаса Росса (Random House, 1962) указывает на то, что Эдвин Лэнд, глава корпорации и разработчик камеры Полароид, был активным членом Научного консультативного комитета, созданного Белым домом при разработке концепции U-2 совместно с Ричардом Бисселлом из Центрального разведывательного управления.

Кем-то, кого Свояк не любил, как и следовало ожидать, был Махатма Ганди. “Знаешь, во время постов он жевал траву, содержащую наркотик, который ослабляет чувство голода”.

Поскольку Ганди запомнился своим альтруизмом, а Айн Рэнд отвергала альтруистическую мораль как разрушительную, я приветствовал эту информацию. “Он также был очень суров к своей собственной семье”, – добавил я. “Ганди был диктатором по отношению к своей жене и довел одного из своих сыновей до алкоголизма”.

И Свояк, и я испытывали огромное презрение к Бертрану Расселу.

“Он говорит: “Лучше быть красным, чем мертвым”, – жаловался я. “Айн Рэнд говорит, что это не выбор. Она говорит: “Лучше видеть красных мертвыми””.

“Да!” Его согласие выглядело искренним и полным энтузиазма.

“Бертран Рассел также говорит: “Не существует ничего определенного, кроме того, что не существует ничего определенного”. Какая гниль! Какое признание о собственном разуме! Думая, что он сможет избежать двуязычия, он придумал символическую логику – и когда он обнаружил, что его система не работает так, как он надеялся, вместо того, чтобы признать свою неудачу, он обвинил логику!”

Кроме Свояка и, возможно, Слима, среди моих собственных друзей в Новом Орлеане только один был расистом: Карлос Кастильо, владелец мексиканского ресторана на углу Биржевой площади, напротив здания суда, в здании, где незадолго до моего приезда в город располагался “Мастер фехтования”.

Мы с Джессикой часто обедали в мексиканском ресторане Кастильо и вскоре убедились, что его владелец был интересным начитанным и предприимчивым человеком. Способный часами говорить на любую тему, Карлос потрясал в воздухе кухонным ножом и убедительно излагал свои мысли, используя смесь фактов и наблюдений за скотным двором в цветущей латинской риторике.

Твердый приверженец всего “нат-ур-эль” (произносимого им так, словно это три разных слова), включая босоногих и беременных женщин, разделение по расовому признаку и экономику свободного рынка, Карлос одновременно сводил меня с ума и восхищал.

В этом отношении он был очень похож на Свояка. Однажды я повел Гари и Слима к Кастильо, рассчитывая, что они, возможно, подружатся.

Конечно, Свояк и Карлос обменивались расистскими шутками за кофе в течение четверти часа в тот вечер и, казалось, прекрасно ладили.

После нашего отъезда я спросил Свояка, что он думает о Карлосе.

“Он мне не нравится”, – ответил он.

“Почему?”

“Он мексиканец”.

34 Подставить какого-нибудь уголовника

В начале ноября 1963 года мы со Слимом приехали в маленький домик в Харахане, штат Луизиана, и Свояк сказал мне, как только я присел: “Керри, дай мне несколько идей об убийстве Джона Кеннеди”.

Я был более чем рад услужить; в течение многих лет я копил идеи о том, как убить президента. Я говорил об убийстве Кеннеди всем, кто меня слушал, с момента моего прибытия в Новый Орлеан.

Мои планы убийства варьировались от сокрытия натрия в его витаминных капсулах, чтобы разнести его желудок на куски, до создания модели самолета с дистанционным управлением и бомбой в ней, чтобы поразить его с безопасного расстояния через окно Белого дома.

Свояк просто сидел на диване, нетерпеливо кивая и возбужденно ухмыляясь в случае худших из моих предложений. Настала моя очередь двигаться и бурно жестикулировать.

Когда я, наконец, закончил, он только ухмыльнулся и сказал: “Дай мне еще несколько идей”.

После этого я пробежался по своим второсортным представлениям о том, как избавиться от человека, которого мы с Айн Рэнд считали фашистско-социалистическим тираном. Хотя большинство из этих идей казались непрактичными по тем или иным причинам, Свояк, казалось, был рад их выслушать, и я подумал, что, возможно, он выдвинет предложения по улучшению их слабых мест.

К моему удивлению, он ничего не предложил. Казалось, что его единственная цель – собирать идеи, а не обсуждать их.

“Итак, Керри, я думаю, что когда мы будем убивать Кеннеди – если возникнет необходимость пожертвовать одним человеком, чтобы защитить убийц, тогда мы должны пойти дальше и принести в жертву одного человека”.

“Я согласен с этим”.

“И я думаю, что если, помимо жертвования одним мужчиной, нам также придется пожертвовать одной женщиной для этой цели – тогда мы должны пожертвовать этой женщиной”.

“Да”, – сказал я, уже менее уверенный в том, к чему все это приведет.

“И потом, если мы должны принести в жертву двух мужчин и двух женщин, я думаю, мы должны пойти вперед и принести в жертву двух мужчин и двух женщин. А ты?”

Слим смотрел на меня и беззвучно смеялся. Очевидно, я выглядел немного испуганным.

“Я согласен”, – твердо ответил я, раздраженный весельем Слима.

Так и продолжалось – самая озадачивающая дискуссия – наконец, остановились на том, сколько жертв было необходимо, я точно не помню – и с какой целью, я не мог даже предположить.

Но уже сейчас это начинало казаться ужасно сложным и громоздким заговором. Сколько же людей этот парень планировал вовлечь?

“А что ты думаешь о том, чтобы втянуть в это дело Джимми Хоффу?”

“Я думаю, что Джимми Хоффа несправедливо преследуется”, – сказал я ему. “Я думаю, что Джимми Хоффа – хороший человек. Этим летом я видел книгу в газетном киоске в Санта-Ане под названием “Жара Джимми Хоффы“. Она была соответствующей. Жаль, что я ее не купил”.

После продолжительного молчания он недобро усмехнулся и сказал: “Следующим мы возьмем Мартина Лютера Кинга”.

“А, за что ты хочешь убить Кинга?” – спросил я. Это был не первый раз, когда он выдвигал такое предложение.

Свояк только рассмеялся, как будто ему доставляло удовольствие говорить вещи, которые, как он знал, будут меня раздражать.

“И, Керри, я думаю, что лучший способ убить президента Кеннеди и избежать наказания – это привлечь множество людей, но держать их под впечатлением, что они работают над разными проектами”.

“Если ты должен вовлечь большое количество людей, то да, я думаю, это будет лучшим способом”.

“Но для этого, – сказал он, – тебе придется иметь под своим контролем очень большую бюрократию”. В этот момент он встал и прошел в центр комнаты, где уже стоял Слим.

Я сидел на скамейке для ног перед диваном и, встав и следуя за ним, сказал разочарованным тоном: “Да”. Ибо если я в чем-то и был уверен, так это в том, что тощий, туберкулезный Слим Брукс и его странный свояк и нацистский грабитель не контролируют никакую бюрократию.

И все же, к моему недоумению, Слим смотрел на Гари, а Гари на Слима, оба с выражением абсолютного триумфа в глазах – настолько явным, что это казалось мелодрамой. Они, должно быть, подначивали меня. Я чувствовал себя подавленным и истощенным. Еще один день был потрачен впустую, чтобы потешить несбыточные мечты дешевого хвастуна.

Примечание 49:

В ЦРУ была одна бюрократическая структура, о которой упоминает Говард Хант в книге “Под прикрытием” и которая была прекрасно оснащена для выполнения всех задач, которые имел в виду Свояк.

“…Тогдашним директором ЦРУ был адмирал Роскоу Хилленкоттер, с которым я познакомился во время одной из инспекционных поездок адмирала в Вену. Он был номинальным начальником Фрэнка Виснера, но не обладал политической властью Виснера, под которую попадали такие люди, как Джон Маккой, Аверелл Гарриман, Уильям Дрейпер, министр обороны Форрестол и государственный секретарь Маршалл. В штаб-квартире, рядом с отражающим бассейном, Управление политической координации создало функциональные штабы для военизированных операций, экономических, политической и психологической войн.

Штаб политической и психологической войны, в который я был назначен, возглавлял Джозеф Брайан III, ветеран военно-морского флота и писатель. Себе в помощь он привлек Финиса Фарра, филадельфийского инвестиционного банкира Гейтса Ллойда, Льюиса “Пинки” Томпсона, многообещающего финансиста из Нью-Йорка и Нью-Джерси и Карлтона Алсопа, в прошлом продюсера кинофильмов, а когда-то известного голливудского агента. Все, кроме меня и Алсопа, были выпускниками Принстона.

Художник-иллюстратор Хью Трой присоединился к штату Брайана и сформировал весьма компетентную группу политических карикатуристов и полемистов”.
Ко времени моих бесед со Свояком, Фрэнк Виснер скончался. Но можно уверенно предположить, что сотрудники отдела политической и психологической войны продолжали активно работать.

Любопытно, что, кроме того, я не раз упоминал Хью Троя в разговоре со Свояком, поскольку его забавные подвиги в качестве шутника были описаны в прочитанной мной книге под названием “Совершенный практический шутник“.

Слим указал, что пора уходить, и мы направились к двери.

“Единственная оставшаяся проблема”, – сказал Свояк, – “это кого подставить”.

Мы остановились и вернулись к тому месту, где он стоял посреди гостиной.

“Зачем кого-то подставлять?” спросил я.

“Людям нужны ответы”, – сказал он резким, циничным тоном, но с легкой улыбкой. “Я решил подставить какого-нибудь уголовника”.

“Почему именно уголовника?”

“Преступники, которые достаточно глупы, чтобы попасться – это низшая порода. Они не заслуживают никаких поблажек”.

Мне не понравилась эта линия рассуждений. “Я не думаю, что тебе стоит подставлять уголовника”.

Кривая ухмылка так исказила его рот, что ему пришлось склонить голову, пытаясь скрыть ее. “Ну, Керри, кого бы ты предложил подставить?”

“Ну, почему бы тебе не подставить какого-нибудь коммуниста”, – ответил я.

“Пойдемте”, – сказал Слим и снова направился к двери.

35 Гордость за Освальда

Новость о том, что в президента Кеннеди стреляли, дошла до меня во время обеденного перерыва в ресторане у Арно во Французском квартале, где я недавно получил работу официанта. Вскоре после этого мы узнали новости о том, что Кеннеди мертв.

Когда другой официант выразил свое сожаление, я сказал: “Единственная причина, по которой я не убил этого сукина сына, заключается в том, что я никогда не был в нужном месте в нужное время с оружием в руках”.

После новостей об убийстве ресторан вскоре опустел от большинства клиентов. Мы, сотрудники, расположились вокруг стола, который использовался для отдыха во время перерывов и находился в зоне между кухней и столовой.

Через стол от меня сидела официантка, которая плакала. “Где были Ваши слезы во время резни в Катанге, леди?” – воинственно спросил я.

Ни у кого в ресторане не было радио, поэтому мы сидели и спорили – я против всех остальных – в нетерпеливом ожидании дальнейших новостей из внешнего мира. Один из официантов, вышедший на перерыв, вернулся и сказал: “Ну, по крайней мере, они поймали того парня, который это сделал”.

“Как его зовут?” – спросил я.

“Я не помню”, – сказал он. “Это было смешное имя. Он бывший морской пехотинец, который уехал жить в Россию на пару лет”.

“Освальд!” – крикнул я.

“Да, это был он”.

“Черт, я его знаю”, – похвастался я. “Мы вместе служили в морской пехоте!”

Последовало долгое молчание. Абсолютно все смотрели на меня.

Позже в тот же день я встретил Слима Брукса, и мне пришло в голову спросить его: “Скажи, Свояк ведь не имеет к этому никакого отношения? Знаешь, всего три недели назад мы говорили об убийстве Кеннеди”.

“Две недели назад”, – поправил Слим, легко рассмеявшись. “Нет, он не имеет к этому никакого отношения”.

“Это радует”, – сказал я.

Нет нужды говорить, что я ликовал при известии о смерти Кеннеди – то, что я не пытался ни от кого скрыть, к раздражению большинства завсегдатаев Дома Бурбонов. Кроме того, я был чрезвычайно горд за Освальда за то, что его обвинили – хотя я подозревал, что он невиновен, поскольку на службе он проявил талант к тому, чтобы быть виноватым во всем.

Что касается меня, то я чувствовал себя преданным большинством моих друзей из Французского квартала, которые были явно убиты горем. Разве они не смеялись в прошлом над моими шутками против Кеннеди? Где же их честность? Я думал, что они потенциальные новообращенные в объективизм Айн Рэнд, а вместо этого все они оказались кучкой приверженцев прихоти.

Затем, в воскресенье утром, я узнал, что Освальд был убит. Я был в ужасе. Иррациональное насилие снова взяло верх над здравым смыслом. Зачем кому-то понадобилось убивать такое жалкое ничтожество, как Ли? Теперь все остальные были самодовольны, а я был в трауре.

К тому времени и Секретная служба, и Федеральное бюро расследований уже побывали в ресторане, чтобы допросить меня. В вечерней газете появился опрос, согласно которому большинство американцев теперь считали, что убийство было результатом заговора. Когда я передвигался по Французскому кварталу, мне казалось, что меня преследуют мужчины средних лет в костюмах.

Я решил пойти в офис ФБР и предложить свои услуги по выманиванию настоящих убийц Джона Кеннеди. Они могли бы сказать, что Освальд доверился мне, и использовать меня как приманку, чтобы заманить в ловушку тех, кто заставил его замолчать. Я разговаривал с агентом ФБР в Федеральном здании, который все время делал вид, что не понимает, о чем я говорю. Среди его вопросов, типичным для большинства из них, был такой: “Этот Освальд – был ли он гомосексуалистом?”

В последующие дни я поссорился практически с каждым из своих друзей в большей или меньшей степени. Самыми легкими среди этих споров были разногласия по вопросам вкуса. Неужели я не мог хотя бы промолчать, вместо того чтобы предлагать купить выпивку для всех в Доме Бурбонов? В самых серьезных разногласиях вспыхивали вспышки гнева и чуть ли не доходило до кулачных боев.

Только Карлос Кастильо твердо присоединился ко мне, чтобы поднять тост за инструкторов морской пехоты в баре. Однако, поскольку Карлос оказался расистом, я не мог рассматривать его поведение рационально мотивированным.

Я решил, что богемная субкультура не для меня. Айн Рэнд всегда презирала образ жизни битников, и теперь я начал понимать, почему. Я часто думал о том, чтобы переехать в Нью-Йорк и жить среди обучающихся объективизму, собравшихся вокруг “величайшего ума нашего века”.

Однако Нью-Йорк меня пугал. Я слышал, что цены там высокие, а попытки найти хорошую работу обескураживают. Кроме того, я ненавидел холодную погоду, а худшая зима была еще впереди.

В эти дни я получил письмо от старого школьного приятеля, который теперь жил в Александрии, штат Вирджиния. Он упоминал, что если я когда-нибудь окажусь в той стороне, то мог бы не стесняться остановиться у него.

Однажды днем в Доме Бурбонов я поведал Слиму о том, что у меня на уме в связи с этим, на что он сказал: “Я заметил, что президент Джонсон собирает комиссию для расследования убийства. К настоящему времени стало совершенно очевидно, что это сделал Освальд”.

Я вынужден был согласиться. С той ночи, когда я по глупости зашел в ФБР, газеты в один голос твердили, что дело против Освальда просто ошеломляющее.

“Теперь, если ты находишься в Нью-Йорке, они пошлют туда полевого агента, чтобы взять у тебя показания, и на этом все закончится. Не так уж много рекламы для этого романа о парне, который только что застрелил президента Соединенных Штатов. При достаточной огласке ты сможешь опубликовать эту книгу – теперь, когда твой главный герой знаменит”.

“Да, когда он поехал в Россию, я подумал, что это большое дело”.

“Сейчас же, если ты поедешь в Александрию – это недалеко от Вашингтона, они, вероятно, позовут тебя на длинный опрос. Этого должно быть достаточно, чтобы сделать “Бездействующих бойцов” почти такой же известной, как самого Ли Харви Освальда! Хочешь издать книгу, стать известным автором и все такое? Отправляйся в Александрию. Будь рядом с Вашингтоном, когда соберется эта комиссия”.

Выйдя на послеполуденный солнечный свет, я задумался над словами Слима и решил, что в них есть смысл.

13 декабря 1963 года я сел в автобус и отправился в Александрию.

36 Комиссия Уоррена

Ближе к Рождеству я устроился на работу швейцаром в недавно построенном многоэтажном доме между Александрией и Арлингтоном в штате Вирджиния. Вместе с работой досталась просторная квартира, где я проводил свободные часы, работая над совершенно новым черновиком “Бездействующих бойцов”.

До этого все, кто читал рукопись, жаловались, что сюжету не хватает единства. Поэтому я воспользовался приемом расширения последней главы, в которой рассказывается о дезертирстве моего героя в Россию, чтобы охватить всю историю, включив в нее более ранние события с помощью ретроспективных эпизодов.

Хотя рукописи не хватало ни лиризма первого черновика, написанного в первые месяцы моего пребывания в Новом Орлеане, ни литературного богатства версии, над которой я работал той осенью, когда произошло убийство, эта попытка, по крайней мере, соответствовала “романтически реалистическим” идеям Айн Рэнд – так что я был доволен.

И конечно, как и предсказывал Слим, комиссия Уоррена связалась со мной. Я пришел в их штаб-квартиру в Здании ветеранов иностранных войн в Вашингтоне, округ Колумбия, и дал подробные показания.

За все время, прошедшее после убийства, я почти не вспоминал о Слиме и загадочном Свояке. Затем однажды вечером один из жильцов дома, где я работал, рассказал мне о том, что служил летчиком-испытателем летающих тарелок для военно-морского флота.

К тому времени я уже перешел с должности швейцара на должность секретаря ночной частной телефонной станции. Этот мужчина средних лет, имени которого я не помню, спускался в вестибюль и разговаривал со мной, когда медленно тянулась работа.

Был ли он честен или нет – другой вопрос. Однако я не мог не думать о том, насколько рассказы этого человека похожи на теории Свояка о происхождении НЛО.

“Да, я знаю, что эти чертовы штуки – усовершенствованный тип самолетов, потому что сразу после войны я летал на них. Мы все должны были подписать бумаги с обещанием сделать карьеру на флоте, прежде чем нас допустили к проекту. Все было под грифом “секретно””.

“Тогда почему Вы теперь гражданское лицо?” – хотел я знать.

“Потому что многие из нас одновременно подали в отставку. Мы разозлились на своего командира”.

Мне не нужно было задавать много вопросов. Он просто любил говорить, так что я слушал.

“Моего приятеля из того подразделения забрал Береговой патруль через день после нашего увольнения, и это был последний раз, когда его видели. В то время он переезжал – половина мебели была в одной квартире, другая половина в другой, – и они просто пришли и забрали его. Почему они не пришли за мной, никто не знает”.

“Как Вы думаете, где он сейчас?” – спросил я.

“Я знаю, где он. Он где-то в тюрьме”.

По его словам, в конце Второй мировой войны Соединенные Штаты разработали летающую тарелку, в которой принципы реактивной тяги сочетались с принципами вертолета Сикорского. “Я несколько раз испытывал ее”, – заверил он меня. “В то время они все еще пытались отработать ошибки в ней. На определенных скоростях она имела тенденцию к колебаниям”.

Затем он рассказал, что с тех пор американские летающие тарелки использовались в сверхсекретной миссии по отражению воздушной атаки России на эту страну.

После ухода рассказчика я обратился к охраннику, который сидел неподалеку и ничего не говорил на протяжении всего разговора. “Что Вы думаете об этом парне?”

“О, я думаю, этому человеку просто нравится слушать, как он говорит. Он просто несет чушь. Если бы он думал, что Вы в это поверите, он бы сказал Вам, что в пустыне Сахара живут эскимосы”.

Примерно так же я относился к Свояку. Однако, в отличие от Гари, этот человек все время казался безобидным. Он мне даже нравился. Каким-то образом это сделало его историю более правдоподобной для моих ушей.

37 Теперь ты знаменит

В конце лета 1964 года я написал письмо Слиму Бруксу, сообщив ему о своих планах ненадолго посетить Новый Орлеан, примерно через две недели.

Я отправился на автобусе из Вирджинии в Гейнсвилл, штат Джорджия, где жила одна из моих старых подруг по Французскому кварталу, Грейс Каплингер – теперь Грейс МакИхрон – со своим новым мужем, Джоном МакИхроном, преподавателем в военной академии. Мы вместе поехали в их машине, с их маленькой дочкой Марион, в Новый Орлеан.

Выйдя в одиночестве во Французский квартал, я вскоре начал узнавать последние новости. Кто-то сказал мне, что несколько моих друзей были арестованы как коммунисты полицией Нового Орлеана во время облавы на новую кофейню на Эспланаде, Кворум. Семьдесят три человека, насколько я помню, были арестованы в результате этого фиаско. Все были на взводе от этого, распространяли петиции.

Кто-то из моих дальних знакомых предложил мне показать, где находится Кворум, сказав, что он заменил Райдер как место сбора всех закоренелых битников. Мы вышли из Дома Бурбонов в направлении Эспланады, идя по Роял-стрит.

Когда мы подошли к собору Сент-Луиса, он спросил небрежно: “Ты случайно не знал Олу Холкомб, которая жила в той квартире напротив?”

“Я не знал, что она там жила, но да, я знаю Олу много лет”.

“Она разнесла свои мозги по полу на кухне из пистолета 38-го калибра неделю или около того назад”.

“Господи! Когда-то мы с ней были очень близки”.

“Мне жаль. Я не знал об этом. Наверное, я мог бы сообщить новость как-то по-другому”.

“Почему именно Ола совершила самоубийство?”

“Говорят, она была вся на взводе из-за того, что какой-то парень, в которого она была влюблена, отверг ее. Ее мать пришла домой и нашла тело”.

“Да, последнее, что я слышал, она жила с матерью. Похоже, она очень любила эту старушку. А Ола была такой сильной женщиной. Непонятно”.

“Говорят, она сильно встряла в этого парня”.

“Знаешь что?” – сказал я, пока мы продолжили свой путь вверх по улице. “Весь день я смотрел на эти довольно старые здания и всех модных людей и удивлялся, какого черта я вообще покинул Французский квартал. Теперь я вспомнил. Какое удручающее место! Люди здесь постоянно занимаются собой”.

Когда мы прибыли в Кворум, мой спутник представил меня владельцу, человеку по имени Маркус, который был другом Джека Фрейзера, владельца Райдера. Взглянув на значок с Голдуотером на моей рубашке, Маркус сказал: “Да ладно Вам, Вы же не серьезно?”

“Я не только серьезно поддерживаю Голдуотера, – ответил я, – но если Вы позволите, я произнесу здесь вечером речь, объясняя почему”.

“Нет”, – сказал он, смеясь, – “я так не думаю”.

“Да, вы, либералы, такие”, – ответил я. “Всегда говорите о свободе и праве на инакомыслие – за исключением тех случаев, когда оратор правый, а не левый”.

Подумав минуту, он сказал: “Я бы не хотел, чтобы кто-то обвинил нас в узком мышлении. У нас здесь обычно есть дискуссионная группа”, назвав такой-то и такой-то вечер, возможно, в пятницу или субботу. “Как Вы хотели бы назвать свой рэп?”

“Интеллектуально почтенные правые”, – сказал я. “Я хочу указать им на то, что все сторонники Голдуотера не являются антиинтеллектуалами”.

“Хорошо. Вы в деле”.

В Кворуме присутствовал Джон Камус, поэтому я перешел на его сторону комнаты и спросил, как идут дела.

“Я собираю пожертвования для мемориальной коллекции Олы Холкомб в Публичной библиотеке Нового Орлеана”, – сказал он, после того как мы обменялись соболезнованиями по поводу трагедии ее смерти. “Ола так любила книги, что мы подумали, что это будет особенно подходящим способом почтить ее память”.

“Да, я помню. Она как-то сказала мне, что ей больше всего нравится, как обставлена ее квартира: где бы ты ни сидел, даже на унитазе, ты видел книги”. Я вложился несколькими баксами.

Затем я узнал, что Слим Брукс теперь живет в маленькой комнате по соседству с Кворумом. Я навестил его.

Слим нашел способ подключить удлинитель к телефону-автомату, расположенному на тротуаре у входа. Показав мне, как это позволяет ему пользоваться бесплатной телефонной связью, он предложил “пойти сунуть нос в Дом Бурбонов”.

Позже тем же вечером, когда мы готовились разойтись по своим делам, он сказал: “Кстати, есть человек, который хочет увидеться с тобой, прежде чем ты снова покинешь город”.

“О, да? Кто?”

“Он живет на шоссе Джефферсона, и его имя начинается на К”.

“А, он. Твой свояк”.

“Ага. Он сделал на этом акцент. Говорит, что очень хочет тебя увидеть”.

Я упомянул о своем долге читать лекцию о Голдуотере в Кворуме и мы решили, что Слим должен сказать Свояку, чтобы он встретил меня там.

“Знаешь, – добавил Слим, – он все еще культивирует влиятельных людей, в соответствии со своей теорией о секрете власти Гитлера. И знаешь, что еще? Хех-хех. Он пошел и вступил в Антидиффамационную лигу. Кирстейн звучит как еврейская фамилия, поэтому он решил, что вполне может попасть в их список рассылки”.

“Ага, это твой свояк. Ну и ладно”, – сказал я, желая поскорее отправиться в путь.

“И еще кое-что. Знаешь, Барбара Рид до сих пор всем рассказывает, что видела, как ты сидел с Освальдом в Доме Бурбонов за пару месяцев до убийства”.

“За бутылкой Олд Кроу, наверное”, – усмехнулся я. “Она сама мне об этом как-то рассказывала. Я даже поверил. Я не мог вспомнить, с кем, черт возьми, я сидел в тот день. Потом Клинт Болтон и все остальные, кто ее знает, сказали, что Барбара впутывает себя во все, что происходит. Я не беспокоюсь о том, что говорит Барбара Рид”.

“Но, но, но, но, но – есть люди, которые ей верят”.

“Слим, есть люди, которые верят в бога. Сама Барбара верит в колдовство. Любой, кто верит в Барбару Рид, меня точно не волнует”.

“Да, хорошо. Увидимся в следующей поездке, как мы говорим в торговом флоте”.

Клинт Болтон, отставной журналист, который любил подбадривать меня по поводу моей писательской деятельности, был близким другом Барбары Рид, которую он называл Ведьмой-матерью.

В дни сразу после убийства, когда я еще работал в Арно, я часто заставал его у Барбары за просмотром телевизора, поздно вечером, когда я уходил с работы.

С ним обычно был американский джентльмен сицилийского происхождения по имени Сэм, на оптовый сигарный бизнес которого Клинт работал днем. Сэм разделял мое восхищение Гарибальди.

Клинт, если не считать мимолетной жалобы на мой плохой вкус, был одним из немногих, кто не обрушился на меня за мои выходки после убийства – так что я стал их искать, вместо того чтобы сидеть в Доме Бурбонов в поисках дальнейших действий.

Барбара была чем-то другим. Я не знал, что с ней делать. В ее гостиной стоял внушительный вудуистский алтарь, загроможденный статуэтками и травами. Она носила берет и курила сигареты с мундштуком, как художница из Гринвич-Виллидж в тридцатые годы.

Одинм вечером Сэм и Клинт ушли рано, и Барбара Рид пригласила меня остаться, предложив еще пива. До позднего утра мы спокойно разговаривали о наших разногласиях по поводу Джона Кеннеди и убийства. Она утверждала, что является личным другом Роберта Кеннеди, что не показалось мне необычным, поскольку я знал, что Барбара занималась вопросами гражданских прав.

И тогда она резко заявила мне, что видела Освальда и меня вместе – однажды днем в сентябре – в Доме Бурбонов.

“Это невозможно”, – ответил я, убежденный, что был в Калифорнии и Мексике, когда Ли был в Новом Орлеане.

Она предъявила газетные вырезки, доказывающие, что мы действительно были в городе в одно и то же время, в течение недели или двух, в начале того года, до отъезда Освальда в Мехико.

“Помнишь тот день, когда ты сидел с кем-то за угловым столиком, и я позвала тебя из бара, спросив, работал ли ты когда-нибудь на радио?”

Вообще-то, да. Она сказала, что у меня прекрасный голос и что мне стоит подумать о работе на радио. Слегка смутившись, я отмахнулся от комплимента и вернулся к разговору с мужчиной за моим столиком. “Но если бы это был Ли Освальд, я бы его узнал”.

“Нет, если кто-то бы загипнотизировал тебя, чтобы ты забыл”.

Я рассмеялся. “Это слишком параноидально”.

“Может быть, ты просто не узнал его без формы – лицо было знакомым, но…”

Я подумал об этом.

“Керри, я уверена, что это был он. Когда фотография Освальда появилась на экране телевизора после убийства, я закричала: “Это он! Это тот человек, который сидел с Керри в Доме Бурбонов в тот день””.

“Думаю, я мог увидеть его и просто подумать, что это какой-то человек из Французского квартала, имя которого от меня ускользнуло. Это возможно – за исключением того, что в то время я сидел там и работал над заметками для своей книги об Освальде”.

“Керри, он говорил о том, что планирует скоро вернуться в Техас. Я помню”.

Похоже, кто бы ни сидел со мной, он упоминал Техас.

“Я работала директором по кастингу и, поверь, я никогда не забываю лица. Этот человек был Ли Харви Освальдом. Я в этом уверена”.

В тот вечер я отправился домой, несколько заинтригованный мыслью о том, что, возможно, Освальд зашел в Дом Бурбонов тем днем и кивнул в мою сторону, и что я жестом пригласил его присоединиться ко мне за столом, как Барбара и запомнила. Не раз я смутно узнавал человека, чье имя я не помнил, и разговаривал с ним, стыдясь признаться, что не помню, где мы встречались раньше.

На следующее утро за тушеными устрицами в Доме Бурбонов я сказал Клинту и Сэму, что Барбара уверена, что видела меня с Освальдом в сентябре прошлого года, и что я сам склонен в это верить.

“Барбара уверена, мой юный друг, что она видела каждого знаменитого или печально известного человека, который когда-либо жил во Французском квартале в то или иное время”, – пробурчал Клинт.

Сэм искренне согласился, приведя ряд примеров.

В течение дня я упоминал об утверждении Барбары и другим людям, и они давали такой же ответ. Однако меня не покидало ощущение, что я не могу вспомнить, с кем я сидел в тот день.

Примечание 50:

Совсем недавно я решил, что речь идет о певце кантри и вестернов по имени Глен, который был другом Милли Флетчер, еще одной моей подруги. Глен был родом из Техаса и в то время готовился к возвращению.

Через год после инцидента я все еще пытался понять, кто был тем загадочным человеком, хотя к этому времени я был уверен, что это не Освальд. Но больше всего меня беспокоило то, как Слим старался встревожить меня из-за сплетен Барбары Рид. Слим Брукс не делал вид, что верит в историю Барбары. Почему же тогда он, казалось, наслаждался тем, что дразнил меня по этому поводу?

Когда наступил вечер моей лекции в Кворуме, я с легким чувством облегчения отметил, что Свояка среди аудитории нет. Поскольку он и Ола Холкомб были любовниками, он, вероятно, был бы подавлен, и, в любом случае, он был человеком, которого я находил подавленным при самых благоприятных обстоятельствах. Я произнес свою речь, после чего ответил на несколько очень интеллектуальных вопросов в удовлетворительной, на мой взгляд, манере, а затем заметил Слима, стоявшего в стороне.

Подойдя к нему, я узнал, что Свояк не забыл о нашей встрече. “Он не хотел слушать твою речь. Он считает, что твоя политика – чушь собачья, слишком легковесная для него. Он во внутреннем дворике – на заднем дворе”.

Конечно, сукин сын был там – сидел на стуле, его лысая голова блестела в тусклом свете, выглядел он так же весело и гнусно, как всегда. Я не стал упоминать Олу, и он тоже не стал поднимать эту тему. Вообще, казалось, что говорить не о чем. Но это его ничуть не смутило. Самодовольно ухмыляясь, он продолжал жевать мундштук своей трубки и смотреть на меня.

“Я слышал, ты становишься знаменитым”, – сказал он наконец, поскольку только что был опубликован отчет Уоррена, в котором цитировались мои показания.

“Да, наверное, да”, – сказал я, неуверенно стоя на месте.

“Эй, подойдите сюда”, – обратился Слим к прохожему. “Это Керри Торнли. Он знал Освальда”.

“Да, – сказал я, когда меня представили, – я был организатором убийства Кеннеди”.

Свояк захихикал. Ему это понравилось.

Проходящий мимо незнакомец, которому я теперь пожимал руку, спросил меня, что я думаю о выводах комиссии Уоррена, и я защитил их.

После этого Слим повторил то же самое с кем-то еще, и я снова сказал, что был организатором убийства, и так далее, может быть, с полудюжиной разных людей.

Свояк все это время сидел там, попыхивая трубкой и злорадствуя. Каждый, кого представлял Слим, спрашивал меня что-нибудь об убийстве и о возможностях того, что Освальд был невиновен или в этом были замешаны другие. В каждом случае я отстаивал теорию одинокого стрелка.

Затем Свояк и Слим указали, что им нужно куда-то идти. Я был озадачен. Зачем он пошел на встречу со мной, если не собирался ничего говорить?

Пока Слим подошел к кассе, чтобы оплатить чек, мы со Свояком ждали за маленьким столиком недалеко от задней двери.

Я посмотрел на него и спросил: “Ну, как у тебя дела в последнее время?”.

“Замечательно”, – сказал он. “Просто замечательно. Знаешь, мне очень нравится жить в этом маленьком домике за городом, потому что там нет соседей – чтобы слышать крики посреди ночи!” Его слова сопровождались злодейской усмешкой.

Конечно, это замечание поразило меня. Должно быть, я наморщил лоб и бросил на него вопросительный взгляд.

Очевидно, он ожидал какого-то другого ответа, потому что впервые с тех пор, как я встретил его более трех лет назад, Свояк потерял самообладание.

Покрутив трубку, он замялся и побормотал, а потом сказал: “Да, в одну из этих ночей я пойду и поймаю себе черномазую женщину, а потом приведу ее домой и замучаю до смерти”.

Слим пришел на помощь, и они вместе ушли в ночь.

Я стоял в дверях Кворума и смотрел, как они исчезают на улице. Меня посетила ужасная мысль. Если этот странный человек действительно имел в виду то, что он мне сейчас сказал, то я абсолютно ничего не мог с этим поделать.

Я мог только представить, как я вхожу в полицейский участок Нового Орлеана и говорю: “Послушайте, я знаю нациста, который говорит, что собирается похитить и убить темнокожую женщину ночью”.

“Конечно, приятель. Если он когда-нибудь пойдет на это, не забудь позвонить нам”.

Ни тогда, ни в последующие годы я не вспоминал об этой необычной встрече в связи с тем, что Свояк сказал однажды у себя дома во время одной из этих утомительных бесед: “Я собираюсь поговорить в стране со всеми, кто хочет смерти Кеннеди, об идее его убийства. Затем я собираюсь это сделать. Затем я собираюсь нанести визит каждому из них. Я не собираюсь ничего говорить. Я просто буду смотреть на них и улыбаться, чтобы они поняли идею. После этого я не буду стесняться обращаться к ним за помощью”.

38 Кем они были?

О том, что мой друг Слим Брукс мог быть консультантом по навигации во время вторжения в залив Свиней, я тогда даже не подозревал.

Однако он прекрасно разбирался именно в такой работе. В то время что-то в пятнах от кофе на его картах, казалось, исключало такую возможность.

В статье Уильяма Тернера из журнала Рампартс под названием “Комиссия Гаррисона“, которая была перепечатана в сборнике “Убийства” под редакцией Питера Дейла Скотта, Пола Хоха и Рассела Стетлера (Random House, 1976), упоминается человек, который случайно узнал адрес офиса Гая Банистера рядом с аптекой, где мы со Слимом ждали в тот день, когда Свояк выполнял свои быстрые и таинственные “поручения”.

В обычных условиях довольно распространенная фамилия “Брукс” показалась бы не более чем совпадением. В данном случае, однако, я получил дополнительную информацию от личного знакомого, указывающую на то, что, возможно, этот человек, упомянутый в статье Тернера, похож на человека, которого я знал как Родерика Брукса, как по внешности, так и по манерам.

Отсутствие уверенности объясняется моей неспособностью определить надежность и намерения моего информатора. То, что Слим Брукс на самом деле мог быть неким Джерри Милтоном Бруксом – это малая возможность, которую я не могу игнорировать, поскольку Слим никогда не использовал его первое имя, потому что, как он сказал мне наедине, в компании других людей он всегда предпочитал, чтобы его называли “Слим”.

Вот что пишет Тернер в “Комиссии Гаррисона”, впервые опубликованной в январе 1968 года, о Джерри Милтоне Бруксе:

“Ветхое здание по адресу 544 Кэмп-стрит находится на углу Лафайет-Плейс. Вскоре после того, как стало известно о расследовании Гаррисона, я отправился на Лафайет-плейс, 531, адрес, который мне дал перебежчик из минитменов Джерри Милтон Брукс, как офис Гая Банистера, бывшего сотрудника ФБР, который держал частное детективное агентство.

По словам Брукса, который был доверенным помощником минитменов, Банистер был членом минитменов и главой Антикоммунистической лиги Карибов, якобы являвшейся посредником между ЦРУ и карибскими повстанческими движениями. Брукс сказал, что он работал на Банистера над “антикоммунистическими” исследованиями в 1961-1962 годах и знал Дэвида Ферри как частого посетителя офиса Банистера.

“Банистер умер от явного сердечного приступа летом 1964 года. Но Брукс рассказал мне о двух соратниках, которых я надеялся найти. Одним из них был Хью Уорд, молодой следователь Банистера, который также состоял в минитменах и Антикоммунистической лиге. Затем я узнал, что Уорд тоже мертв. По сообщениям, Дэвид Ферри научил его летать, и он был за штурвалом Пайпер Ацтек, когда тот упал на землю недалеко от Сьюдад-Виктории, в Мексике, 23 мая 1965 года.

“Другим соратником был Морис Брукс Гатлин-старший, юрисконсульт Антикоммунистической лиги Карибского бассейна. Джерри Брукс сказал, что когда-то был своего рода протеже Гатлина и пользовался его доверием. Брукс считал, что Гатлин часто путешествовал по миру в качестве “перевозчика” для ЦРУ… Поиски Гатлина, однако, были столь же тщетны: в 1964 году он упал или был столкнут с шестого этажа отеля Эль Панама ранним утром в Панаме и погиб мгновенно”.

Другой исследователь утверждает, что Гай Банистер, как я уже упоминал, работал под прикрытием в Пятом отделе ФБР в то время, когда руководил детективным агентством в Новом Орлеане. Как отмечает далее Тернер, 531 Лафайет и 544 Кэмп – это два входа в одно и то же здание. Расположенное рядом с Уотербериз Драгс, на углу Кэмп и Канал, оно стоит на другом конце очень короткого квартала на углу Кэмп и Лафайет.

Что касается Дэвида Ферри, который, по словам Джерри Брукса, часто посещал офис Банистера, то я встретил его очень быстро и случайно однажды на вечеринке, и, как я уже упоминал, я встретил Гая Банистера однажды вечером в Доме Бурбонов.

А что же Морис Брукс Гатлин? Обратите внимание, что Джерри Брукс утверждал, что этот человек доверял ему, а также, похоже, не знал о его смерти четырьмя годами ранее в Панаме. Исходя из моего предположения, что Джерри Милтон Брукс мог быть Слимом Бруксом, и дальнейшего предположения, что Гари Кирстейн, предполагаемый свояк Слима, на самом деле был Говардом Хантом, использовавшим чужое имя, напрашивается интересная гипотеза.

Согласно тезису Торрбита, корпорация Дабл-Чек из Майами, контролируемая ЦРУ, была одолжена Пятому отделу для антикастровской деятельности, и обе этих организации были вовлечены в Кубинский революционный совет, штаб-квартира которого находилась в офисе Банистера. В этом случае Банистер почти наверняка знал и мог работать с Говардом Хантом.

Предположим, что вместе с Бруксом Хант использовал ложное имя – Морис Брукс Гатлин. Тогда легко представить, как Слим мог быть вовлечен в заговор с целью убийства. Более того, Слим продолжал встречаться со Свояком в последующие годы, что объясняет, почему Джерри Милтон Брукс, казалось, не знал о смерти Гатлина.

Либо настоящий Гатлин, чье имя использовал Хант, либо другой человек, выполнявший задание с удостоверением Гатлина, мог быть убит в Панаме вскоре после убийства Джона Кеннеди, чтобы избавиться от личности, в которой Хант больше не нуждался.

Банистер мертв. Уорд, кем бы он ни был, мертв. А Морис Гатлин мертв или никогда не существовал и считается мертвым. Следы Говарда Ханта замело идеально. Нет почти никакой возможности связать его с преступлением, связанным с убийством Кеннеди.

Что касается настоящего Гари Кирстейна, то Том Лутц из “Национального сплетника” обнаружил, что его имя связано с минитменами. Филлип Эммонс Исаак Боневитс, оккультист из Беркли, написал мне, что неоднократно обнаруживал его в своих расследованиях “снафф-фильмов” и другой незаконной деятельности сатанистов.

Мог ли Гари Кирстейн быть кем-то, кого Хант пытался заранее подставить для совершения преступления – убийства Джона Кеннеди? Очевидно, что эта теория делает ряд предположений, которые, возможно, необоснованны.

Но, опять же, несколько уровней прикрытия являются стандартом для агентов разведки, а Свояк предупреждал меня, что самое простое решение не всегда является правильным.

39 Послесловие: не план

Джонатан Ванькин предполагает, что мои свидетельские показания об убийстве Кеннеди были дискордианским розыгрышем в своей книге “Заговоры, прикрытия и преступления: политическое манипулирование и контроль разума в Америке“.

Но здесь Ванькин лишь озвучил подозрение разведывательного сообщества, о котором давно шептались.

С открытыми источниками его можно опровергнуть, не обращая внимания на ветряные мельницы.

Мои пальцы всегда были во многих пирогах.

Иногда, как в случае с Законом Пяти, происходит совпадение. Не часто. Даже недостаточно часто, если уж на то пошло.

Обычно убийство находится на одном конце реальности, а дискордианство – на другом. В конце концов, каждый дискордианец – верховный Папа своего собственного безумия.

Другие считали мои истории об убийстве отчаянным планом с конечной целью перепихнуться.

Мои наркотики, секс и измена никогда не были так переплетены.

Но если бы они были. Но если бы они были.

Возможно, самым странным выводом Ванькина обо мне было его представление о том, что я считал свою мать своим первым контролером разума. Это было основано на использовании одного и того же слова – программа – в двух разных контекстах.

Однажды Паула Петти сказала мне, что ЦРУ называло программой то, что Свояк делал со мной – то, как он повторялся снова и снова. Это было отчасти гипнозом (повторение стимулов) и отчасти логикой, которая предполагала, что люди, получившие определенные данные, будут реагировать определенным предсказуемым образом – скажем, во время политического переворота.

Моя мать, как я заметил, тоже повторяла пять или шесть вещей. Ванькин услышал это и сделал вывод, что мать меня запрограммировала. Более того, он, похоже, решил, что я имел в виду оба варианта употребления слова “программа” в смысле высокотехнологичных программ контроля сознания.

Все, что я хочу сказать, это то, что я думаю, что моя мать хотела, чтобы я рано или поздно понял, что происходит – поэтому она повторяла некоторые намеки, которые в то время казались неуместными.

Позже Свояк делал примерно то же самое, но по гораздо более конкретным причинам.

Между тем, программирование контроля разума присутствовало как независимый фактор, если не сказать неизвестный.

Конец.